Дмитрий Притула - Человек из очереди

— Отстаньте от женщины.

— Как детей, так давай, двое уже служат, а как сосиски, так шишка с маслом.

— Тоже разговорчики.

— Ну, параши.

— Уйди с глаз порезвее, тютя-матютя. Петухом у меня закукарекаешь.

Ну что с людишками делают, думал Владимир Иванович, ты ведь брось им сосиски, да без бумаги, так ведь схватят и спасибо скажут.

Это он, впрочем, зря высокомерничал. Купить сосисок ему очень хотелось. Иначе махнул бы рукой и покопатил домой — а пусть хозяйка сама выкручивается. Но хозяйку ему было жалко — ей сегодня в восемь вечера заступать на дежурство — а это телефонистка на междугородной — а завтра по магазинам не побегаешь, потому что надо сидеть с больной Иришей.

И так это незаметненько добрался Владимир Иванович до последней прямой — коснулся плечом прилавка, так это до победы оставалось метров семь. И тут заметил он, что сосиски тают уж очень быстро, прямо-таки на глазах испаряются. Причем новых не подносили.

И тихо как стало в магазине — словно бы смотрит всякий человек, как тает счастье либо жизнь его или близкого человека, а сделать ничего не может.

А проскользнул мимо рассольников, икры кабачковой диетической, добрался уже до масла растительного и нервничал, сердился на тех, кто задерживается у прилавка или пытается втереться без очереди, — а никто и не пытался, понимая, что жизнь все же дороже сосисок, — ведь же растерзают люди, если что.

И здесь дело какое: понимал, конечно, Владимир Иванович, что из-за сосисок изводиться, даже стыдно ему было — никогда не следует ронять свое рабочее достоинство, все понимал он, успокаивал себя, да пропади они вовсе пропадом, эти сосиски, но душа горела, и она очень желала, чтоб ему, хоть последнему, но что-нибудь досталось.

А люди, видя близость конца, завелись, глаза у них завидущие, в движениях суетливость, вот скажи человечку: унизься — и дам товар без очереди, — и унизится, да сам он такой же, Владимир Иванович, коли попал в круговерть очереди. Да и кто ж это в деле таком спокойствие сохранит? То уж человек без сердца, каменный человек.

Но все на свете имеет конец, верно ведь? Продавщица громко сказала:

— Всё! Граждане, не стойте!

И тишина утраты, и сразу за ней взрыв:

— А мы-то что же?

— А говорила задним — не занимаете.

— Да что дразнитесь!

— Сами небось нахапали.

— Ряжки наели!

— Да, и себе кило. А постой здесь двенадцать часов.

— Только по губам помазали, параши.

— Хабалка!

— А директора дайте!

— Может, сразу министра?

— Издевается.

— Дайте книгу жалоб!

— И предложения?

— Издевается, матрена! Где товар? Дайте начальство — хуже будет. Прилавок разнесем, — и кто-то стукнул кулаком по прилавку.

Продавщица малость струхнула.

— А вот милицию, — заливисто начала она.

— А обэхээс, — крикнул кто-то издалека.

Позвали заведующую, женщину пожилую и болезненную.

— В чем дело, товарищи?

— Под прилавком пошарьте.

Та заглянула под прилавок.

— Нет ничего.

— И нам позвольте.

— Не имею права. Вы в одежде. Я вынесу накладные.

И вынесла. Протянула кому-то.

— Видите: сосиски, семьдесят килограммов. Было здесь семьдесят, вот вы, женщина?

— Примерно так.

— Отдыхайте, товарищи. Приходите завтра.

— Да что это с людьми делают.

— Сами от пуза, в три горла, на нас — наплевать.

— Разговорчики такие.

— Скоро требуху выбросят, а мы будем жрать и хрюкать.

— Тоже поосторожней на поворотах.

И всё! Стихли люди, лишь глухое ворчание — обнаглели! наплевать! народ!

Ах ты, какое канальство. Час вычихали — и хоть бы что. Не в часе дело. Не то обидно. Человека не уважают — вот что обидно. Смех на такие слова, одни смешки-смефуечки. То ли ждет нас, бабуся, какая зима ожидает нас, милая, какая зима, еще только декабрь, дорогая.

Да, декабрь стоит, месяц тяжелей, и погода наимерзейшая: вроде снежок днем падал, и мог, казалось бы, прояснить воздух и дать человеку возможность увидеть мелкие звездочки, — но нет, тяжело лежит низкое небо, липкий туман опустился на землю, дома влажно, холодно блестят, дует с залива ветер и донага раздевает человека, в какие одежды он ни рядись, тротуары чем-то посыпали, и жижа хлюпает под ногами, и прямо ходить нет никакой возможности из-за сопротивления ветра и плотного тумана, и приходится бочком продираться сквозь туман, сдерживая, разумеется, поахивания при всяком неосторожном шаге.

Да тут еще надо проходить возле дома, который полтора года назад поставили на капремонт — тротуар перегородили забором, и идти нужно по узким доскам. И тут не то беда, что козырек над забором положили низко и всякому человеку выше полутора метров приходится складываться на манер перочинного ножа и ползти вроде каракатицы — это отчего же не поползти, это даже и полезно, это физзарядка неожиданная получается, а то беда, что доски положили крашеные, да так замечательно крашеные, что полтора года шаркают по ним ногами, а краске хоть бы что — да в домах таких красок и не бывает, — и как снежок либо туман, ползут по дощечкам людишки, словно бы коровки по льду, шмякаются себе да и шмякаются, вроде бы и весело со стороны, но да ведь и ты из того же теста, сам загудишь как миленький и отобьешь последние потрошки.

Так и полз Владимир Иванович, не отрывая ног от досок, уж какие слова говорил он строителям и прочему над ними люду, повторять, видно, не следует, словом, сполз он с мостков, постоял мгновений несколько у булочной, чтоб улеглась в нем злость, отдышался, да и вот оно: вот булочная, а это значит, что дом вовсе рядом, дом есть дом, жена есть жена, внучка Ириша есть внучка Ириша. И при таком соображении Владимир Иванович повеселел.

Ириша — дочь Виктора, двадцатипятилетнего сына Владимира Ивановича. Виктор и его жена Маша как закончили строительной институт, сразу поехали на стройку века деньги зарабатывать. Они при отъезде не прикрывали желание построить кооперативную квартиру молодежными и прочими порывами, и когда Владимир Иванович сказал, что поднатужась можно сообща и придумать что-нибудь (имелось в виду, что Владимир Иванович будет халтурить вечерами, а Вера Васильевна станет брать лишние дежурства), так Виктор ответил, что это вполне даже неловко сообща тужиться ради его жилья.

Они хотели взять с собой и Иришу, тогда двухлетку, но тут Владимир Иванович вцепился в сына, как бульдог в мякоть, вы-де гонор свой самостоятельный выказываете, а девочке по времянкам расти, словом, Иришу оставили ему, и теперь Владимир Иванович тревожно ожидал, когда кончатся положенные сроки и ребята вернутся.

Конечно, детально ознакомившись с жизнью, Владимир Иванович знал, что всем хороша телушка, да вот рубль перевоз, да могут не уложиться в положенные сроки, да здесь еще наожидаешься с кооперативом (хотя ребят, как вернувшихся со стройки века, могут запузырить без очереди, да еще если, как в песне поется, мы за рублем не постоим). Словом, пока каша варится и помешивается, у повара может пропасть охота есть ее. А там Ириша подрастет, глядишь, будет не такой забавной, может, подостудится любовь к ней, может, без боли удастся оторвать ее от себя.