Дмитрий Притула - Человек из очереди

За булочной Владимир Иванович свернул направо, по лестнице поднялся на гору, прошел темным Песочным переулком и был дома.

В коридорчик выбегала Ириша, и сердце Владимира Ивановича ворохнулось, и его защемило жалостью: Ириша за неделю побледнела, лицо ее осунулось, грудка была повязана серой шалью, и концы шали крылышками торчали у лопаток.

— А я ждала тебя, деда, а где был? — и она хотела прижаться к коленям деда.

— Кыш, кыш, — не подпустил ее к себе Владимир Иванович. — Дай согреюсь. Иди в комнату. Здесь дует.

А тут и Вера Васильевна вышла к нему, и она улыбалась. Ну, вот и главное: за совместные годы, что говорить, изменилась Вера Васильевна, расплылась так это незаметно, обесформела, скажем так, основательно, волосы поседели, — а вот улыбнется она Владимиру Ивановичу — и всё! — где горечи, и уж беда вовсе не беда, и всего вокруг в полном довольстве, и всё сплошные ладушки. То и знает, чем пронять Владимира Ивановича. Хотя вот — если б знала все про свою улыбку, это был бы ход заученный и, следовательно, пустой. А вот рада, что Владимир Иванович домой пришел, и он есть человек, по которому она скучала и на которого угрохала четверть века.

Чтоб оправдать позднее возвращение, Владимир Иванович сказал:

— В магазине за сосисками проторчал. Вот же их за уши от кормушки не оттащишь, — начал было разгоняться Владимир Иванович, но Вера Васильевна остановила его:

— И хорошо, что не купил, Маня (это соседка и подруга Веры Васильевны) в город ездила. Так купила нам колбасы.

— То и слышу запахи. Да капусты, так понимаю, натушила. Доктор был?

— Был.

— Ну? Воспаление легких?

— Пока, говорит, ничего определенно сказать нельзя.

— А когда можно?

— Послезавтра рентген.

— А кашляла?

— Но поменьше.

— Тогда ужинать. Ириша, к столу.

— Я не хочу.

— Ириша к столу! Да руки помой! — напустил на себя строгость Владимир Иванович.

Ну, глупая ли девочка, сразу поняла, что не следует огорчать деда, и принялась засучивать рукава кофты.

И даже порадовала деда скороговоркой, которую выучила в детском саду. Вытянула ручки вперед, затем согнула их в локотках и, словно бы переливая воду из ладони в ладонь, запела:

— Водичка, водичка, умой мое личико, чтоб смеялся глазок, чтоб кусался зубок, — она подражала кому-то из воспитательниц, и потому водичка получалась «водзичкой», и волна умиления захлестнула Владимира Ивановича.

А тушеная капуста между тем была очень хороша, о чем Владимир Иванович незамедлительно поставил Веру Васильевну в известность.

А сразу после ужина Вера Васильевна стала собираться на работу. Днем она сидит с Иришей, дежурства берет ночные, это ночь через ночь, и хоть никогда не жалуется, это же понятно, что телефонистке на междугородной особенно выспаться не дадут, и Владимир Иванович сказал, что посуду они помоют сами.

— А поясница? — напомнила Вера Васильевна.

— А трудовое воспитание детей?

— Тогда другое дело. Помощники вы мои, — это она Ирише. — Ну, я пошла.

Они мыли посуду, и было тихо, лишь ветер посвистывал за окном, но вскоре тишине пришел конец, потому что в подъезде, как раз за стеной кухни Владимира Ивановича, собрались ребятки попеть под гитару. Конечно, первый этаж — и удача и беда. Удача потому, что всегда в квартире есть вода, на втором этаже, к примеру, она льется тонкой струйкой, на третьем бывает только с двух до пяти (ночью, понятно), на четвертом и пятом не бывает вовсе, а беда вот именно из-за полной звукопроницаемости — каждый шаг, шорох слышен, а не то что бренчание Славки с пятого этажа. Вот Славка потыркал по струнам, попристреливался, ребятки поныли что-то невнятное, а потом врубили свою любимую «Москву златоглавую, звон колоколов», вот-вот, Славка ведет «Все прошло, все умчалось в предрассветную даль, ничего не осталось, лишь тоска да печаль».

Ах, вы бляхи-мухи, ах ты, глаз блудливый, ах, прыщи на подбородке, тоска да печаль тебе по звону колоколов.

А вот все и подхватили: «Конфетки-бараночки, точно лебеди-саночки, ой вы, кони залетные, слышен крик ямщика, гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, грациозно сбивают рыхлый снег с облучка».

Владимир Иванович скорехонько увел Иришу в комнату и, так это молча отсердившись, решил, что пора ее и ко сну потихоньку склонять. Он предложил Ирише поставить горчичники, и та согласилась при условии, если деда послушает концерт по заявкам. На том и порешили.

Ириша громко объявляла:

— По заявке дедушки песня «Скушай, доченька». Исполняет заслуженная Ирина Раздаева.

Она держала в руках еловую шишку и пела в нее, как в микрофон, и острым локотком отбрасывала невидимый провод, и, трясь, как вчера певица по телевизору, пела «Состояние твое истерическое, скушай, доченька, яйцо диетическое», и Владимир Иванович любовался ее подвижным лицом и тонкими длинными волосами, и снова привычная волна страдания и любви окатила его, так что он с трудом справился с готовой просочиться на глаза влагой.

Потом он поставил ей горчичники и стал читать «Буратино», и как же внимательно слушала Ириша, как прятала лицо в дедову подмышку, когда видела на картинке Карабаса-Барабаса.

— Страшно, ой как страшно, — восхищенно шептала она.

— А теперь снимем горчичники, и сразу спать.

И Ириша сразу легла в кроватку, потребовав, однако, чтоб дед лег на соседнюю кровать.

Шел десятый час, окончательно укладываться было рано, он полежал в темноте, борясь с дремотой. Посвистывало за окнами, покачивало фонарь.

Когда Ириша заснула, Владимир Иванович встал, пустил в ванну воду, прошел в другую комнату и включил телевизор. Газет, заметить надо, Владимир Иванович не читал, полагая, что окружающую жизнь знает лучше журналистов, а дела заграничные затрагивали его мало. Иногда он смотрел программу «Время», но снова таки не из-за печальной песенки в конце.

Сейчас «Время» кончилось. По первой программе шла опера «Алеко», и это сердило Владимира Ивановича, потому что, если вникнуть, какого рожна люди так долго поют, если все можно сказать куда проще, да и глотку при этом сохранив.

По второй же программе молодежь звали ехать на село, и так как Владимир Иванович давненько не относил себя к молодежи и на село добровольно ехать не собирался, то он и выключил телевизор.

А делать было нечего. Тут вспомнить надо, что Владимир Иванович понимал не только в радио, но и в телевизорах, частенько ремонтировал соседские телевизоры, даже любил дело такое, и чем сложнее была схема, тем забавнее Владимиру Ивановичу копошиться над ней, однако, считая себя любителем, денег с соседей не брал, чем немало их удивлял. Он так приговаривал: «Да кто ж это берет деньги за удовольствие». Знал, что если настанет момент крайности — ну, вроде строительства жилья для сына, — он сможет основательно подрабатывать. Но сейчас крайний случай не подошел. Да и в деньгах ли счастье? Владимир Иванович не знал, разумеется, в чем счастье, но уверен был отчего-то, что не в деньгах.