Дмитрий Притула - Человек из очереди

И только в финале квартета, когда возвратилась мелодия первой части и жизнь, таким образом, завершив оборот, побывав в астральных далях, возвратилась, светлая, радостная, но и печальная, да и как иначе, жизнь, обогатившаяся опытом, не может не быть печальной, только в финале квартета он вновь поймал покой и парение и вновь почувствовал, что блаженно улыбается и почти счастлив, и радостно, ликующе дослушал последние звуки квартета.

И тишина перед взрывом.

И покуда зал не взорвался аплодисментами, он встал со своего места, шагнул к сцене, боковым зрением отметив, что встали со своих мест и напряглись его спутники, он протянул букет роз Виолончели, она сделала два шага к нему, придерживая одной рукой длинную юбку, наклонилась за букетом. Боже мой, она была еще страшнее, чем казалась: мясистое несвежее лицо, тонкие губы, выпученные глаза за стеклами очков, черные пропотевшие подмышки…

Зал взорвался аплодисментами, и в этот же момент он почувствовал огненный взрыв гнева, протянул конверт с деньгами, она удивленно конверт приняла. И тогда он выстрелил, это был легкий хлопок, который потонул в обвале аплодисментов и криков «браво!».

Хотя спутники поторапливали его к выходу, он успел обернуться: Виолончель лежала на сцене словно в глубоком обмороке, и он приотстал от своих, чтобы рассмотреть все подробнее.

Собственно говоря, это меня и погубило — излишнее любопытство. Алая влага толчками пропитывала белую ткань блузы — это как в фильме Параджанова «Цвет граната», но там гранатовый сок, как кровь, пропитывает белое полотно, а здесь наоборот — кровь, как гранатовый сок, пропитывала белую ткань на груди женщины. Собственно говоря, этим жизнь и отличается от кино, господин следователь…

Когда двадцать лет назад он появился в городке, все думали, не приживется, вернее не удержится. Причина: да, одет чисто, белая рубашка с галстуком, но лицо помятое, если не сказать потасканное. А ведь почти молодой человек — тридцать пять. Значит, понимали так, новый доктор — человек попивающий, если не вовсе пьющий.

Приехал он откуда-то издалека, с Урала, что ли, и главный врач, принимая его на работу, рассуждал, видать, привычным манером: участковых терапевтов не хватает, этот молодой и уж точно не уйдет в декрет, я ничем рискую, если окажется пьющим и пойдут жалобы, предложу по собственному желанию. И даже пообещал: будете хорошо работать, годика через два-три пробью вам жилье. А пока можете пожить в нашем общежитии. Нет, я буду снимать комнату. Ну, это ваше дело, Николай Алексеевич.

И ведь все ошиблись — доктор Кузин прижился. Начальство было довольно. За долгие годы он ни разу не брал больничный (про декрет повторно шутить не следует), был безотказен, в случае болезни или отпуска своих товарищей брал их участки (что характерно, без скрипа, — но, значит, надо, больные ведь ни в чем не виноваты), и два, и даже три участка, работая с раннего утра до позднего вечера (иногда с девяти до девяти).

Если вернуться к первым опасениям, закономерен вопрос — выпивал ли? Да. Однозначно. Как правило, принимал на самом последнем выезде, конечно, его ждали, он так и выстраивал ходьбу по квартирам, этот вызов, где его ждут, оставить напоследок. И покормят. Примет с хозяином несколько рюмашек и расслабится. Придет домой, сразу в койку и до утра в беспробудный сон.

Но ни разу за долгие годы не входил в запой. Не принимал и с утра, объясняя так, что сил на долгий трудовой день не хватит. А легких дней у него почти и не бывало. Начальство говорило: доктор Кузин — наша трудовая лошадь (не лошадка, заметим, а вот именно лошадь).

Через три года ему дали однокомнатную квартиру, он наладил быт — мебель, холодильник, стиральная машина.

Что там вышло у него с прежней семьей, неизвестно. Вообще-то Николай Алексеевич Кузин говорлив, и очень говорлив, но про прежнюю семью помалкивал. Словно бы ее и не было.

Но! За последние пять лет Кузин дважды ездил к сыну во Францию (не то физик, не то химик, видать, способный паренек, если на заработки поехал во Францию). Значит, сын звал отца, и не на свои же лекарские денежки Кузин ездил во Францию, значит, у сына не было обиды на отца, а может, совсем наоборот, была любовь.

Да, не забыть. Однажды Кузина уговорили стать небольшим начальником — заведовать отделением в поликлинике, но через год он буквально взмолился: отпустите обратно в участковые терапевты, чисто кабинетная работа не по мне.

А как же насчет первого впечатления — помятости и даже потасканности лица? А никак. Если человек много работает и выпивает, с годами лицо не разглаживается, нет.

Вот если бы он помаленьку толстел, то, глядишь, лицо, может, малость и разгладилось бы. Но он не толстел. Да и вообще — за двадцать лет Кузин изменился мало.

Ну, рост небольшой — это понятно, после тридцати пяти люди, как правило, не растут. Был худощав и даже жилист. Аккуратно одевался. Даже летом носил костюм. Только в самую жару короткорукавка, но непременно с галстуком. Рубашки и башмаки всегда чистые. А галстуков у него было много — штук пять или шесть.

Общее мнение было такое: доктор Кузин не академик и не профессор, он может чего-то не знать и даже ошибаться, но, во-первых, ошибаются все, а во-вторых, доктор Кузин если и ошибся, то это не от зловредности и не от невнимательности.

У него была такая слабость — он любил поговорить. И о жизни вообще, но больше всего любил объяснить человеку его болезнь с научной точки зрения, и людям это нравилось — внимательный доктор.

Более того, мог зайти к больному, даже если не было вызова, — а дайте гляну, как идет лечение. И людям это, конечно, нравилось — вот именно свой участковый доктор. Отсюда понятно, почему Кузин был занят с девяти до девяти (даже если на него вешали не три участка, а только полтора — меньше не бывало никогда).

Всегда давал больничный, если просили выручить (человек или прогулял работу, или нужно несколько дней, к примеру на свадьбу дочери). Когда благодарили — денежкой или бутылочкой — благодарность принимал. Сам, конечно же, ничего не просил.

Если на вызове люди готовились к обеду и приглашали к столу, не отказывался. Всегда приговаривая, что вот в деревне пастушка, который пасет стадо, каждый дом кормит по очереди.

И это большинству людей как раз нравилось. Свой. Не намекает, мол, я белая кость, я доктор. Нет, свой.

Значит, человек любил свое дело, пахал с утра до вечера и знал всего два удовольствия, которые, объяснял, расслабляют, а потому не мешают, но исключительно помогают работе. В смысле — должен ведь человек отдыхать.

Одно удовольствие — значит, выпивка. А второе, нетрудно догадаться, — женщины.

И об этом надо рассказать подробнее, поскольку эта история как раз с женщиной и связана.