Энвер Джолумбетов - В конце зимы

Спустя какое-то время в застуженном жилище становилось тепло. В единственном окошечке, со сдвоенными рамами, разграниченными планками переплетов на четыре части, оттаивала изморозь, и по запотевшим маленьким стеклышкам извилистыми змейками стекали капельки влаги.

Потом он жужжал электробритвой и озабоченно поглядывал на часы. Она приводила себя в порядок, затем накрывала на стол, будила девочку, умывала ее, расчесывала. Позавтракав, они упрашивали хозяйку присмотреть за ребенком и отправлялись на работу — он к себе, она к себе.

Комнатка, в которой они ютились, была невелика. Света в нее попадало мало, и даже в полдень, когда все окрест прямо-таки заливало солнцем, в ней обычно царил полумрак. Низы саманных стен над плинтусами, и особенно в углах, раз за разом плесневели и отслаивались от непроходящей сырости. И когда они стирали эту плесень, по комнате распространялся неприятный гнилостный запах. Опадала побелка, мелкими, рваными лоскутками. И от ежедневного мытья полов, посуды, стирки — да к тому же при нехватке горячей воды, которой на все про все не напасешься — ее белая, бархатистая кожа рук покрылась сетью тончайших трещинок, припухла и покраснела; не помогали ни компрессы, ни мази. И она страдала. А он брал ее руки в свои и целовал их, вызывая ее недовольство, но скоро она не выдерживала и начинала смеяться, называя себя и глупой, и паникершей, испугавшейся черт-те чего. И обоим становилось весело, хорошо. И чувствовали они себя, если еще не вполне счастливыми, то по крайней мере, строящими свое будущее счастье, свято веруя в то, что настанет тот день, когда они выедут из этой темной, холодной, отсыревшей лачужки и вселятся в настоящую, собственную квартиру где-нибудь в только что возведенном высотном доме, и непременно на третьем этаже, чтобы было и не низко и не слишком высоко, с огромной лоджией, где заживут они по-новому, полной, интересной, насыщенной жизнью. И ради этого будущего они терпеливо и безропотно переносили ложащиеся на их плечи лишения, не ссорились, жили в согласии и, как им ни приходилось трудно с материальной стороны: плата за жилье чего только стоила! сорока рублей ежемесячно! — все-таки умудрялись откладывать кое-что и на книжку: на мебельный гарнитур, ковры, посуду, библиотеку и прочие атрибуты семейного благополучия, которыми они окружали себя в мечтах, позволяя себе только единственную роскошь — кино по выходным да изредка — загородные прогулки на лыжах, с санками для дочурки и с термосом горячего кофе.

Пожалуй, только одно — но сидевшее занозой в их отношениях — обстоятельство несколько омрачало их слаженное существование, и из деликатности старательно замалчиваемое ими, оно проявлялось лишь временами, а именно, когда она, казалось бы, безо всяких на то причин, впадала в какое-то тихое, бессловесное раздражение, и лицо ее окаменевало, а серые, такие теплые, такие лучистые глаза смотрели холодно и отчужденно. И понимая, что в такие минуты она всецело снедаема мыслями об оставленном ею муже и вытекающих отсюда последствиях, он ничего не говорил, брался за какую-нибудь старую газету или книгу и делал вид, что ничего не замечает. В действительности же, болезненно ревнуя ее к прошлому, терпеливо ожидал, когда она, наконец, выйдет из этого тягостного и неспокойного для них обоих молчания и с чем-нибудь к нему обратится.

Но однажды, вернувшись со службы позже обычного, он застал ее дома в слезах. Такого с ней еще не бывало.

— Аленушка, что с тобой? — воскликнул он, не зная, что и подумать.

Лицо ее было мокро, красно; под глазами темные, размазанные потеки туши.

Она секунду смотрела на него пристально, как бы растерянная его появлением. Потом бросилась ему на грудь и зарыдала.

Прижимая к себе ее содрогающееся тело и оглаживая тонкие, почти еще детские плечи, он вдруг увидел Мариночку, ее крохотную выпрямленную фигурку, стоящую столбиком возле своей деревянной кроватки и отвернувшуюся в угол.

— В чем дело? Что происходит? — допытывался он, немало удивленный. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы она наказывала дочь.

Разревелась и девочка, однако же не смея выдвинуться из угла.

— Замолчи сейчас же, негодная! — Алена вырвалась из его рук и закричала на дочь.

Та разревелась еще пуще, еще голосистее.

Без стука отворилась дверь, и, сгорбленно шагнув из-за низкой притолоки, на пороге возникла хозяйка, тучная, рослая, седая старуха с съехавшим на воротник полушалком.

Решительно пройдя через комнату, она подняла Мариночку на руки.

— Ну вот что, — сказала она твердо. — Вы разбирайтесь: хотите милуйтесь, хотите деритесь, а девочке здесь не место. Я уложу ее у себя. Завтра заберете.

Старуха была уже у порога, когда Елена очнулась, схватила со стены дочуркино пальтецо, шапочку и кинулась было ее одевать прямо на глазах у хозяйки, но та смерила ее таким уничтожающим взглядом, что она отступила.

— Эх ты, — процедила старуха, укрывая притихшую девочку полами шубы, — грех-то какой: лишила ребенка отца. Хлеба-то лишить страшно, а ты — отца, — и, снова низко пригнувшись, вышла за дверь.

В комнате установилась гнетущая, неловкая тишина.

Потом она снова заплакала, но уже постепенно успокаиваясь и утирая слезы платочком, начала ему рассказывать, как она, возвращаясь с работы, встретилась с соседскими ребятишками, которые лепили снежную крепость, как она узнала от них, что Мариночка поехала куда-то в город, к себе домой. Кто-то уже сходил за хозяйкой, за Верой Прокофьевной. С ней и с увязавшимися следом несколькими мальчиками постарше, опрашивая прохожих, они обегали все закоулки, заглядывали во все магазины и магазинчики, встречавшиеся на пути, в большую столовую, в старую поликлинику, в надежде, что Мариночка завернула куда-то погреться, пока, наконец, не обнаружили ее аж на трамвайном кольце. Уже наступал вечер, смеркалось, становилось морозно. Подтягивая свои санки, Мариночка пыталась вскарабкаться на подножку какого-то вагона, рукавички ее обледенели; кругом было много людей, все суетились, стараясь поспеть после работы домой, и кто-то подсаживал девочку в открытые двери. Вера Прокофьевна заметила ее первой.

— Вон она, вон, — вскинула она руку, и они бегом бросились к девочке. Сняли ее с вагона, когда трамвай уже тронулся, — пришлось попросить, чтобы остановились. Девочка отбивалась, плакала, твердила, что в гостях ей уже надоело, что она хочет домой, к папе, а они ее не пускают!..

— Зачем, зачем я ее обманывала? Ну какие мы гости? Я сказала, что мы поедем к бабушке в гости, она и поверила… Мишенька, что же нам делать? Что? — вопрошала Елена и, не в силах взять себя в руки, то быстро садилась, то поднималась со стула и в отчаянии ходила по комнате.