Энвер Джолумбетов - В конце зимы

Остановившись перед дверью с черной трафаретной надписью под стеклом «местный комитет», он ощутил в себе такую бурную, неприятную взволнованность, будто стоял у кабинета зубного врача. Лоб его покрылся испариной. Невыносимо захотелось уйти.

К счастью, заседание не состоялось.

Узнав, что у него нет ни больничного, ни справки об освобождении от работы, председатель месткома, плешивый, круглый старичок с чахлыми седеющими кустиками над ушами, рассердился, отобрал у него почтовую открытку, вышел из-за стола и на вопрос Важенина, скоро ли его будут разбирать, глубоко возмутился:

— Какое еще разбирательство?! Уж не думаете ли вы, что мы ради вас одного будем столько народу от дел отрывать? Не слишком ли много чести для прогульщиков!.. — и, нетерпеливо выпроваживая его в спину маленькой, пухлой ладошкой, прибавил: — Идите, идите в кадры. Я сейчас туда позвоню. По-моему, на вас даже и приказ уже есть.

И стало легче, оттого что не придется теперь выслушивать долгих обличительных речей и мучительно истлевать под обжигающе суровыми взглядами всяких там Пал Иванычей да Галин Петровен, которых и в глаза-то не видел.

Заходя с бегунком в бухгалтерию, он уже настолько осмелел, что даже ухмыльнулся с наигранной презрительностью тому, что отныне он не будет числиться в списках этой организации.

— Важенин, Важенин! — осуждающе качала головой Людмила Васильевна. — А ведь мы были о вас хорошего мнения…

Получая расчет, он нарочито широко скалил зубы и подмаргивал молоденькой кассирше, а в отделе кадров, дожидаясь, покамест оформят трудовую книжку, выдал какой-то старый, потрепанный анекдот, которому сам только и рассмеялся. И лишь выйдя на улицу и глянув назад, на навсегда закрывшиеся за ним двери управления, почувствовал, до чего же ему одиноко и скверно.

Как в тумане добрался домой, выложил перед собой папиросы и лег.

Вечером притащился Проценко, как обычно — навеселе, уставившись на него оловянным дурашливым взглядом. Важенин пропустил его в комнату, неприязненно удивляясь, откуда он взялся и какого рожна ему от него надо, лег опять на диван и вдруг, сам того не ожидая, начал ему сетовать на свою неудавшуюся жизнь. С убитым выражением на лице и все отворачивая в сторону свои набухающие влагой глаза, он жалобно бормотал, что жена и дочь его бросили, что он один теперь во всем белом свете и никого у него нет, что сегодня его еще и с работы уволили — ладно бы по собственному желанию, а то — по статье…

— Бумага им, видите ли, нужна, — говорил он. отчаявшись. — Оправдательный документ. А что человеку плохо, они и не видят. И дела никому нет. А куда я теперь с этой испохабленной трудовой? Кому я нужен?.. Возьму и повешусь, и черт с ними со всеми!..

Слушая его, Проценко все больше становился мрачным, хмурился, а последние слова и вовсе подействовали на него раздражающе.

— Ну ты это брось! — прикрикнул он строго. — Тоже мне, распереживалея! У меня этих статей — вагон да маленькая тележка. И ничего, живу, — затем пододвинул к дивану стул, на котором сидел, закурил, достав из важенинской пачки папиросу, пустил перед собой облачко дыма и сердито, с нескрываемым пренебрежением заговорил: — Твои конторские крысы никогда не поймут, что человек — это звучит гордо. Хотя и образование есть, и Горького читали, а не дано — и все тут. Повыдумывали всякие штампы да ярлыки и вешают, и вешают на людей, будто бы сами какие другие. Верят только в печать на бумаге. А душа человеческая, боль, достоинство — для них это пустое место. А как же! — желчно повысил он голос. — Они ведь материалисты! Только и усвоили — еще со школьной скамьи, что душа — это штука вторичная, и все разговоры о ней ни больше ни меньше как поповские бредни. Не-ет, на мякине их не проведешь! Им подавай материал! что руками можно пощупать — справку! За нее и отчитаться можно, ее и к делу можно подшить, по ней даже и доклад можно составить — какой угоден начальству. И сразу видно — борец! идеолог! строитель нашего прекрасного будущего! Ну да бог с ними, они за это зарплату получают, премиальные, чины. Ну, а ты-то что? Ты-то чего киснешь? Пусть себе пишут, чего захотят! А ты плюнь на ихние бумажки и живи по-своему, как душа тебе велит. И помни, что ты — Человек, это прежде всего, а потом уже — и рабочий, и колхозник, и инженер, и министр, или вот как я, дворник. — Он улыбнулся, но видя, что Важенин так и не понял ничего и отворачивается от него, снова посерьезнел и тронул его за плечо: — Слышишь, Витюха?..

— Ох, да отвяжись ты от меня, Саня, — умоляюще простонал Важенин, закрывая руками лицо. — Тошно мне.

— Ну уж нет, Витенька, — захрипел, вскипая, Проценко. — Как раз-то теперь я и не отвяжусь. Друга не брошу. А ну, подъем!.. Сопли распустил…

Стремительно нагнувшись, он ухватил его за грудки и волоком потащил с дивана.

— Смотри! — кричал он. — Смотри вон, солнце за домами садится, смотри!

— Руки-то убери, руки! Порвешь же! — возмущался Важенин.

— Что тебе эти тряпки! Ты себя пожалей, дурачок!

Важенин перестал упираться и, подчиняясь превосходящей его физической силе Проценко и его настойчивости, встал рядом с ним у окна, дрожа весь от возбуждения и заправляя выбившиеся полы рубахи.

— Солнца-то нет, — угрюмо сказал он.

— А ты лучше смотри, лучше!

Бледные, будто водой разбавленные краски заката синевато-розово ложились на опутанные проводами крыши и панельные стены, на заснеженные верхушки деревьев, озаряя и тонко подчеркивая снизу вислые седые брюха вздыбленно наползающей гряды облаков; точно затухающие угли, подернутые пеплом, сумеречно пламенели стекла противоположного дома.

Удерживая Важенина за локоть. Проценко с силой передернул шпингалеты и распахнул рамы окна. Обоих обдало чистым морозным воздухом — защекотало в ноздрях, задурманило головы.

— Дыши, дурачок! Дыши, смотри и радуйся, что дышишь, что живешь! — остервенело говорил Проценко. — А то повыдумывал: статья! как жить!.. Все! к чертям собачьим. Пошли в гастроном.

В этот вечер Важенин напился вдрызг.

Ему было приятно слушать Проценко, чей хрипловатый, самоуверенный басок, полный энергии, удальства и задушевной простоты рубахи-парня, очаровывал его, время от времени пробуждая в его захмелевшем сознании будто бы дремавшие до поры, еще не познанные, неистовые, неукротимые силы, почувствовав которые, он уже не мог усидеть и, с грохотом опрокидывая стул под собой, вскакивал, бешено вращал помутневшими от гнева зеленоватыми глазками и все порывался куда-то идти. Но ткнувшись в широченную Проценкину грудь, выраставшую на его пути, возвращался снова к столу и завывал в бессильной, клещами стискивающей горло, злобе.

Сочувствуя, Проценко пододвигал ему очередной стакан, совал краюху хлеба, кусок колбасы или соленого огурца и пускался в какие-нибудь пространные глубокомысленные рассуждения о жизни, из коих явствовало всякий раз почти одно и то же: счастья на чужом горе не построишь. И Важенин успокаивался, притихал, и грудь его распирало от умиления: как все это правильно!.. И мысли о жене, о дочери постепенно рассасывались, как загноившаяся опухоль, на которую наложили примочку целительного бальзама, и он уже сам начинал говорить о чем-нибудь постороннем, — но чаще и злее всего, преследуемый неотвязными думами о несправедливой устроенности мира, о последнем визите в свое управление: