Олег Меркулов - Комбат Ардатов

— И от них, — уточнил Талич, кивнув на подбитые танки, как на представителей всех тех, кого он назвал, сказав, «от них».

— Тоже верно, — согласился Ардатов. — Но главное, не недооценивай себя. Ведь стоят же! — Ардатов повторил жест Талича, кивнув на танки.

Всего в каких-то пяти шагах от Талича и Васильева в лисьей норе, не помещаясь в ней, так что ноги до его колеи были наруже, лежал убитый. Кто-то, может быть, даже сам Талич, прикрыл его шинелью.

Талич посмотрел на этого убитого.

— Стоят. Это верно. И лежат. — Он сложил руки на груди. — Не так ли?

Ардатов оперся спиной о бруствер, пососал погасшую папиросу и, прикуривая ее от папиросы Талича, предложил:

— Есть другой вариант.

— Какой? — быстро спросил Талич, а Васильев, переступив два шага, придвинулся поближе.

— Отойти.

— Куда? Куда отойти? Когда? Правда, есть такой вариант? Куда отойти?

Ардатов пожал плечами.

— Сначала за Волгу. Потом к Уралу. Потом к Лене. Потом к Охотскому морю. Если раньше японцы не загонят к Верхоянску.

Талич отодвинулся и отодвинул Васильева.

— Этот вариант не подходит. И так — «заманили» куда!

В этом «заманили» звучало не только то, что Талич слышал ночью, но и пренебрежение к тем, кто «заманивал».

— Тогда о чем разговор!

Ардатов тяжело посмотрел поочередно на каждого из них. Они молчали. Ардатов должен был что-то добавить. Он, повторив усмешку Талича, приподнял подол своей гимнастерки, так что задрался и ремень и над брюками открылась майка.

— Здесь тоже нет пуленепробиваемого жилета. Моченый горох, раки!.. Ты покажешь, как не надо «заманивать»?

Он пошел, и Талич и Васильев потеснились, пропуская его. Но, передумав, Ардатов остановился.

— Как гобой? — спросил он Васильева. — Цел?

— Цел. — Васильев пожал плечами. — Гобою что…

— Поиграли бы, — предложил Ардатов. — Так, не очень громко, но все же… Надо подбодрить людей. Устали все…

— Но что? — Васильев повторил его слова. — К месту ли все это — музыка?..

— К месту, к месту, — подтвердил Ардатов. — Так что прошу, поиграйте.

— Но что? Что? Марши? Бодрые песни? — не знал Васильев.

— Решайте сами. Подумайте, что вы можете сделать для людей — для всех нас…

Возле Старобельских его встретил Кубик. Он ткнулся в ноги и замер, требуя, чтобы его потрепали.

— Ну, ну, ну! — гладил его Ардатов. — Нам бы с тобой в лес! Ну, ну, ну! Эх, Кубик, Кубик. Кто ж виноват, что все так получилось!..

— Она не ела, она почти ничего не ела! — сказал ему Старобельский. — Как я ни уговаривал, вот, — он показал на Надину еду, которая лежала на бруствере, прикрытая тряпочкой от пыли. Тряпочку, чтобы не отдувало, прижимали две обоймы с патронами. — Повлияйте на нее, Константин Константинович, — попросил Старобельский. — Нужны силы, как же без пищи. Я тоже кое-как проглотил, но все-таки…

— Зря, Надя, зря. Надо поесть, — поддержал Старобельского Ардатов. — Впереди еще много чего. Поешь.

Надя покачала готовой.

— Нет.

— Может попозже?

— Может.

— Кубик небось все слопал!

Надя улыбнулась.

— То Кубик!..

— Ты молодец. Ты хорошо воюешь. Спасибо. И дальше так, только так! А если можешь, лучше! — сказал он ей.

За этот неполный день Надя как будто выросла, как будто в минуты и секунды этого дня она пережила сразу несколько лет — лицо ее осунулось, глаза запали, в углах скорбно сжатого рта легли складки. Она рассеянно крутила кончик косынки.

— Пожалуйста, — автоматически ответила она. — Как все-таки это все ужасно!

— Нда!.. — протянул он. — Что ж, война есть война. И добро не должно быть пассивным. Как вы считаете, Глеб Васильевич?

Старобельский шевелил бровями, то поднимая их вверх, отчего ого лицо сразу приобретало выражение нерешительности, безвольности, скорби, то сдвигал их к переносице, и тогда на лбу у него прорезалась поперечная складка, на виске надувалась вена, и лицо приобретало волю, сосредоточенность, силу. Но он тоже основательно сдал за этот день. Он весь как-то обвис — голова была опущена, плечи тоже опустились, глаза полузакрылись, а борода как-то странно, как-то наискось, растрепалась, и все он делал медленно: поднимал ли голову, руку ли, открывал ли глаза. К тому же у него на одной сандалии верх оторвался от подошвы и из-под ремней торчали старческие пальцы с желтыми ногтями.

— Как христианин, гм, гм, я, извините, Константин Константинович, против убийства. Да!.. — твердо сказал Старобельский. — Но эта война, на мой взгляд, святая. Мы, Надя, обороняемся как от татарского нашествия, как наши прадеды, мы же говорили об этом. Посему… Посему от меча и погибнут…

— Все равно все это ужасно!

Мысли, заложенные в словах и деда и его, Ардатова, сейчас как будто облетали Надю, ее ум не воспринимал их, потому что был отодвинут, загорожен чувствами. Эти чувства следовало смять, выбить.

Ардатов обнял Надю за плечи, сильно прижал к своему боку, к груди, почувствовал, как все в Наде бьется, и жестко сказал:

— Не раскисать! Ты сказала, что пришла защищать Родину. Сказала? — Он приподнял, взяв Надю за подбородок, ее голову. — Будь же достойна своих слов! Никто тебя сюда не посылал, не звал. Но раз пришла, раз с нами — будь как все! Как все! И чтоб никаких жалоб! Вот так! Ты для нас — только снайпер. И спрос с тебя будет, как со снайпера. Помни, ты защищаешь не какую-то отвлеченную Родину, а вот это, — он взял в горсть землю с бруствера. — Их! — он показал на красноармейцев, потом постучал себя пальцем в грудь. — Меня. А эти, — он кивнул в сторону убитых немцев, — получили то, что им положено. Или тебе теперь и их жалко? Нет? Что ж, может, и жалко, может, среди них были хорошие, добрые люди — рабочие, крестьяне, учителя. Но с той минуты, когда они стали гитлеровцами — они наши враги. Насмерть! Насмерть! Надя! Вспомни мать! Вспомни Кирилла!.. Вспомнила?

Она кивнула, подтверждая, что все понимает, что полностью с ним согласна, что вспомнила мать и брата, но, освободившись от его руки, все ниже опускала голову, и слезы капали ей на тапочки и на глину.

— Ладно, друг! — сказал он ей так же, как Белобородову, и, потрепав по плечу, повернувшись уходить, приказал:

— Товарищ снайпер! Приготовиться к бою!

— Товарищи! — начал Ардатов, посмотрев в обе стороны по траншее и в ход сообщения, где сидели вплотную все, кто остался. Их осталось, как доложил Чесноков, сорок шесть душ.

— Товарищи!..

У этих сорока шести душ были усталые, грязные от пота, пыли, порогового газа лица, почти равнодушные ко всему глаза. Они сидели молча, многие, уронив головы, опустив руки на колени, на окопную глину. В перепачканном, раздерганном обмундировании, многие без пилоток, а кое-кто и без ремней, они не очень-то, на первый взгляд, были похожи на красноармейцев-орлов и совсем уж не напоминали тех плакатных, сильных, чистых, подтянутых воинов, которых дети и женщины призывали: «Спаси!». Но все они пришли с оружием, которое или стояло рядом с каждым или лежало на коленях, и для Ардатова это был главный показатель. На все остальное сейчас можно было наплевать.