Изабелла Худолей - В вокзальной суете

пропускали премьер в драме и оперетте, ребята отдавали должное преферансу. Я трудилась на ниве стенной печати и изредка выходила с сольными номерами на сцену. Один — два романса под свой или чужой аккомпанемент. Играла и пела я больше для своих, фортепиано было в нескольких домах, где мы собирались.

Я знала, к чему приведет меня этот рецидив. Перспектива рисовалась в виде общеизвестного разбитого корыта. И не потому, что я не сумела бы противостоять его напору. Дело в том, что именно в это время наши отношения с Николаем переживали кризис. Пять лет видеться каждый день и часто — вечер, а прошлым летом и на практике быть вместе полтора месяца в Майкопе, откуда его мать и где полно его родственников, которые меня уже давно записали в свою семью. Как‑то я подустала от этого внимания, и оно для меня давно уже перестало быть праздником души. А праздников хотелось, мне был только двадцать один год. Этот змей — искуситель мог легко прочитать по моей физиономии о сомнениях и быстро превратить меня то ли в суму переметную, то ли в полковую даму. Все зависело от размеров гарнизона. Это мы уже проходили на старшей сестре.

Я отчетливо себе представляла, что мои интересы сразу и навечно станут вторыми, если не третьими: его, семьи, а потом только я со своей хирургией. Я бы, может, стерпела, да и то едва ли, а вот хирургия — дама капризная, она не потерпит конкуренции. А потому будет хирургия отдельно и я отдельно. Отдельно мы будем друг от друга. А если я захочу что‑то изменить, то мне придется отбивать каждый шаг, каждую пядь. Будет много руин, в которых люди не живут…

Ох, как умел он меня зацепить, как знал мои болевые точки! Спустя много лет беспокойная судьба нейрохирурга занесла меня как‑то зимой, в самый что ни на есть мертвый сезон в курортный городок. Прилетела я туда по санавиации. А дела повернулись так, что два предвечерних часа, пока меня не определили на постой, оказались свободными. И я пошла погулять по заснеженному приморскому городу. Надо сказать, что прогулки как таковые всю мою жизнь были почти невозможной роскошью. Мне всегда не хватало времени. Созерцать сидя, неспешно подумать, подышать чистым морским воздухом — как бы не так! А тут такая возможность. Сказать откровенно, у меня

были основания желать такой прогулки. Хотелось походить по заповедным местам, повспоминать события позапрошлого жаркого лета. Боже мой, зачем я это сделала! Я пришла через два часа совершенно больным человеком с кровоточащей душой. Мое счастье, что определили меня на постой не в казенный дом, а в семью хороших людей, немного мне знакомых, что слегка развеяло это наваждение…

Я написала этот кусок моей повести, а ночью почти воочию, как на акварели, представила ту мою прогулку. Так родилось стихотворение «Мертвый сезон»:

И вот он мне пишет, что видел мой дом в станице, ходил по улицам, где он обычно провожал меня со школьных вечеров, был в парке, сидел на нашей скамейке. И потом: «Бэла, может быть хоть сейчас не будем дурнями? Не достаточно ли с нас этих пяти лет кутерьмы? Зачем же нам самим живьем хоронить счастье наше, когда оно выстрадано, когда оно совсем близко. Ведь потом, после не найдешь ни с- ых, ни б — ых, теперь уже мы сами за все в ответе».

Мне стало страшно. Он‑таки уловил кризисность моей нынешней ситуации по каким‑то только ему ведомым признакам.

Уловил, как я ни старалась скрыть это. И получилось, что я зря его обнадежила.

«Ты тщетно пытаешься убедить меня: «Не понял ты последнего письма». Может быть, не поняты частности, но смысл, душу его я понял». Господи, разве можно жить с таким человеком, который читает тебя, как раскрытую книгу! «Я сохранила спокойствие», — написала я тогда ему. Какое там к черту спокойствие! Всем все понятно — я сказала свое «нет». Не так вот категорично, как говорю теперь, но я прощалась с мыслью, надеждой на то, что мы будем вместе. Делала я это не под чьим- либо влиянием. Он правильно понял обстановку: я никого не оповещала о своих проблемах, свою судьбу я делала сама, принимая такие серьезные решения.

«Что тебе помешало сделать этот решительный шаг? «Кто?»

— я не говорю. Таковые, может, еще просто не посвящены в эту историю. Мешать тебе некому было. Значит, ты, одна ты здесь. Правда же?

Мне кажется, в наше время стоит жить попроще и мыслить попроще. С тобою человек, которого ты не любишь, но ты сама сжигаешь мосты к тому, с кем вместе построены они, которого ты любишь и который готов для тебя на все».

И еще он пророчествует: «Пройдут годы, многое перекрасится, а то и совсем постареет, и вот только тогда ты поймешь, что в октябре 1958 года ты совершила уже никогда непоправимый грех. Я не пророчествую, я знаю, что будет все именно так». На дворе девяносто четвертый, а мне скоро пятьдесят семь. Как на духу, я не лгу и не кокетничаю. Последние годы я научилась прислушиваться к себе и не совершать ничего вопреки своему внутреннему голосу. Слышала я его и раньше, но часто игнорировала это свое внутреннее ощущение. Много лет назад я приняла решение оставить своего мужа, отца моей семилетней дочери. Тяжелое решение, но в полном согласии с собой. И вот теперь, спустя 36 лет после того октября, я уверена, что поступила правильно. Я кожей почувствовала, что наш брак, если бы он состоялся, не был бы ни продолжительным, ни счастливым. Мы были слишком похожи друг на друга.

Тут бы, по логике вещей, и завершиться этому периоду наших отношений. Но, как отдаленный раскат грома той бес

плодной осенней грозы, письмо от 26 ноября из Сталинграда, где выпало ему служить вместо ожидаемого Ростова — на — Дону. И опять места, «где обитал мой дух»: набережная, сквер у памятника (или могилы) Рубену Ибаррури.

«Китайцы говорят, что паршивой собаке хвост рубят до головы. Стоит ли нам заходить так далеко?» Не знаю, как там насчет китайской собаки, а вот у нас опять, опять все пошло по кругу. «Может быть, это прозвучит старомодно, но я тебе еще раз скажу, что не было и не будет у меня никого, кроме тебя. Я могу жениться, смогу убедить делом и словом свою будущую супругу в том, что люблю ее, но всегда и везде я буду стремиться только к тебе».