Изабелла Худолей - В вокзальной суете

Эту повесть я написала для юношества. И мысли, и способ их выражения, и язык те же, что и в других моих повестях и рассказах. Просто сюжет, герои, их романтическая любовь, если мне удалось это передать, ближе молодым, чем зрелым. Более сорока лет, что длилась эта история, — срок немалый. Многое в жизни поменялось с тех пор, в том числе и в сознании, и в оценке ценностей. Время и здесь внесло коррективы — сексуальная распущенность перестает быть «модной», а целомудрие вновь обретает цену. Чистота отношений главных героев повести, флер поэзии и музыки — это не авторская находка. Повесть биографична. Можно, оказывается, пронести через всю жизнь светлое чувство, не осквернив его. Мне кажется, это возможно только тогда, когда двое изначально серьезны к самим себе и своим отношениям. Для этого совсем не обязательно быть взрослым. Серьезность подростка, юноши и девушки столь же полноценна и достойна уважения. Легкомыслие в главных в жизни делах чревато не только тяжелыми рубцами, но и калечеством. Дай Бог вам избежать этого, и если исповедь моя в чем‑то поможет — буду рада.

Его писем у меня четыре больших пачки, а был почти полный портфель. Переезды, скитания по квартирам, любопытная и вездесущая свекровь, прочие вредности сохранения духовного богатства способствовали его сокращению. Хорошо, хоть это сберегла. Помню не самый счастливый день моей жизни, когда мне предстояло уменьшить объем моего архива. Мама собиралась покидать наше семейное гнездо в станице, перебираться в город, поближе ко мне. Она считала, что мне необходима ее поддержка. В тайниках души она лелеяла честолюбивые мечты о карьерах своих дочерей. Старшая явно их не оправдала: большая семья, большой дом, муж — домосед с претензиями, лишенный даже необходимой дозы мужского честолюбия. Но это только внешняя сторона дела. Желание быть первой или хотя бы в первых рядах, стремление самой «делать погоду», руководить людьми составляло не самую главную часть ее характера. Да и то подумать, где она могла бы реализовать эти устремления, достанься они ей в большей дозе? Не на партийной же стезе или так называемой «советской работе». К этому у нее была врожденная непереносимость, а аналитический ум математика, наблюдавший процессы в нашем государстве, только прибавил силы реакции отторжения. Она родилась в 24–м, так что события тридцатых — сороковых годов могла воспринять осмысленно. Попробовала директорствовать в школе — не понравилось. Оставалась одна наука, но время пойти по этой дороге она упустила. И не по своей вине. После окончания с отличием пединститута, выдержав тяжелейший конкурсный экзамен в столичную аспирантуру, эта провинциалка 1 сентября 1946 года не явилась к месту учебы. Расклад был прост: год выдался особенно голодным, младшая сестра, т. е. я, болела туберкулезом, мать — вдова без

образования и хозяйство се нослеоккунациониое совсем захудалое. Мать панически боялась туберкулеза, унесшего в семье не одну жизнь, а Питер, в ее нонятиит — нрямая дорога к чахотке, особенно если жить впроголодь. А именно такая перспектива была самой вероятной. Вот потому вместо аспирантуры сестра вышла замуж за военного и уехала в Германию.

Отработав на Урале после окончания института положенные три года и даже сверх того, я поступила в аспирантуру по нейрохирургии. Мама воспряла духом, ей виделась перспектива кандидатской, затем докторской степени. Она знала мой упорный характер и высокую проходимость (двигателя) по пути к поставленной цели. Самым серьезным препятствием, с ее точки зрения, было мое далеко не могучее здоровье. Существенной поддержки мне или хотя бы одобрения со стороны семьи мужа она не предполагала. Свекор, человек умный и очень любивший меня, а потому толкнувший на этот путь в науку, через две недели моей аспирантской жизни умер на 56–м году. Свекровь и муж, которого я всеми силами тащила туда же, в аспирантуру, совершенно искрение не понимали необходимости этого добровольного креста, что я взвалила на свои плечи. И не только врожденная физическая и интеллектуальная лень были тому причиной. Муж — импозантный, вальяжный участковый терапевт

— ходил себе по дворам и никакого честолюбивого зуда, никаких неуютных мыслей о несостоявшейся карьере, об участи неудачника. Душевный и физический покой, отсутствие суеты, всяческих перемен, тишина и бездействие — вот главные ценности, которые предпочитала половина моей семьи. На другом полюсе были мы с четырехлетней дочерью.

И вот в последний наш курортный сезон в станице Павловской дочь с живейшим интересом наблюдала необычное действо. Мама сидела на пенечке в саду, брала из портфеля одно за другим письма, прочитывала их, некоторые откладывала, а чаще бросала в маленький костерок из хвороста, что горел тут же в маленькой ямке, где бабушка жгла горючий мусор. Расправленная бумага вспыхивала сразу, потом коробилась от жара, буквы исчезали, и вот уже лист становился тоненькой пластинкой вначале черного, потом серого цвета, он рассыпался, и, помешивая — пепел, мама бросала и бросала новые листки. Так почти

целый день. Ребенок сам догадался, что эта огненная процедура не забава для него, а что‑то печальное для матери, и потому не докучал.

Я уничтожала тогда письма первого, самого длинного периода наших отношений. Письма второго и третьего, их было поменьше, я сохранила полностью. Я не знала, что будут еще четвертый и пятый периоды. Что, в сущности, мы обречены ходить друг возле друга всю свою жизнь, периодически сближаясь, с неменьшей силой отталкиваясь, храня тепло и так же трепетно лелея обиды. Время и люди вокруг нас высветят наши души почти до абсолютной прозрачности. Не столько нам, сколько им, нас окружающим, будет ясно за эти без малого полета лет, что в нас истинное, а что наносное, чему нет цены, а что при ближайшем рассмотрении окажется подделкой. Нас всегда судили строже других потому, что мы были у всех на виду. В те ближайшие послевоенные годы, когда ели досыта далеко не все, если дети обращали на себя внимание, то только благодаря своим способностям. Кончно, и и те годы не обходилось без протекционизма, но он тогда не носил такого открытого характера. «Заказывали» отличников, медалистов, как правило, власть придержащие, но исполнители при этом краснели, как известный герой Ильфа и Петрова, и пытались замести следы своего грехопадения.