Владимир Пистоленко - Товарищи

— А ты мог бы не дать, если ее хочешь. Насильно никто не заставит.

Бакланов с сожалением посмотрел на Жутаева:

— Ничегошеньки ты, друг, не знаешь, вот и говоришь.

— А что здесь знать? И так все ясно.

— Ясно, да не совсем. Это тебе со стороны так кажется.

— Так никто же не имеет права забрать твою вещь, если ты сам не отдашь.

— Попробуй только не дать, он тебе, Васька Мазай, не даст! У него знаешь какой кулак? Небольшой, а тяжелый, что твоя свинчатка. Я один раз отведал — хватит.

Мазая не только в нашей группе — во всем училище ребята боятся. И никто с ним не связывается. Ты говоришь: если не хочешь, не давай. Ты понял меня так — вроде я жалею. Да разве мне жалко? Я с дорогой душой, хоть и половину отдам — нате, берите! А ведь они каждый раз всё забирают. Разве ж это хорошо? Просто обидно. Едят мое продовольствие и надо мной же смеются. А бывает и так — жрут мою посылку, а мне ничего не дают. Вроде тоже для смеха. Только я так скажу: какой же тут смех? Мне от этого самого смеха глядеть ни на кого не хочется.

— Ну, знаешь, ты такие вещи рассказываешь, — возмутился Жутаев, — что молчать о них никак нельзя! Покритиковали бы на собрании Мазая раз да другой, продрали бы с перцем как следует — небось бы живо поумнел.

— Попробуй продери! Ночевать-то не на собрании будешь, а сюда придешь, в общежитие. Он тебе покритикует. Начнет припарки ставить — критикой уха не закроешь. Вот поглядим, как ты будешь критиковать! А я все равно сбегу. Сил моих больше не хватает! А если не сбегу, так выгонят. Решил — и дело с концом.

— Знаешь что? Напрасно ты забиваешь голову ненужными мыслями. Вот честное слово тебе даю! О другом нужно думать: как порядок в группе навести… А ты — бежать! Насчет же того, что выгонят, поверь: никто тебя исключать из училища не будет. А надумаешь сбежать — под суд попадешь. Вот увидишь.

— Ну да… — недоверчиво протянул Бакланов, — так уж и под суд. Это всё на пушку берут. Не станут за это судить.

— Напрасно ты себя убеждаешь. Обязательно будут судить. И правильно сделают.

— Почему?

— А ты сам подумай: почему людей наказывают, если они уходят с государственной службы?

— Ну, есть об чем думать… — нерешительно возразил Бакланов.

— Напрасно так считаешь.

— А что я — кулак или вредитель?

— Вот ты говоришь, что отец в госпитале. Ранен. Наверно, он не убежал с фронта. Верно ведь?

— Эх, ты! Тоже придумал сравнение. И не говори дальше — слушать не стану.

— Ну, как хочешь.

Жутаев достал из чемодана небольшую папку. На ее переплете было тщательно выведено цветными карандашами: «Альбом для фото». В папке лежали всего два портрета. На одном — девушка в расшитой украинской блузе, со множеством снизок бус на шее. Голова ее в роскошном венке из живых цветов чуть запрокинута назад, все лицо девушки, особенно глаза, излучает веселье. На другом портрете — мужчина в белой косоворотке с расстегнутым воротом, широкоплечий и сильный. Он тоже улыбается и весело смотрит на мир. Жутаев бережно поставил обе карточки на тумбочку.

— Гляди ты, какая красивая! — изумился Бакланов, рассматривая портрет девушки. — Кто это?

— Моя мама.

Бакланов даже рот приоткрыл и с недоверием посмотрел на Жутаева.

— У-у-у-у! — протянул он, и трудно было понять, что он хотел сказать этим звуком. — Какая она! Ой-ой-ой! Убили при бомбежке? Вот гады!

Брови его сдвинулись к переносице, и он пристально смотрел на портрет, как будто хотел запомнить черты этого лица. Потом бережно поставил карточку на место и взял другую:

— А это?

— Папа.

— Тоже геройский мужчина. Только уж больно они оба молодые. У меня родители куда постарше, а мы с тобой, пожалуй, одногодки. Тебе сколько?

— Шестнадцать.

— Вот и мне шестнадцать… Очень молодые у тебя родители.

— Этот снимок сделан в год моего рождения.

— А-а-а! Тогда все может быть. Значит, сохранил? Правильно сделал. А вот у меня нету с собой карточек. Ни отца, ни матери. Никого, одним словом.

Бакланов отошел к столу и задумался. Потом резко повернулся и спросил:

— В кино-то пойдешь?.. Нет? Ну, как хочешь, а я потопаю.

— Вот это напрасно. Поверь моей совести.

— У меня своя есть.

— Тогда еще лучше.

— Не знаю, когда лучше, а когда хуже. Пошел я.

Бакланов безразлично махнул рукой и вышел из комнаты. Оставшись один, Жутаев взял карточки, сел возле стола и долго смотрел на них. Потом закрыл глаза. Его можно было принять за спящего. Но он не спал, а был в полузабытьи. Борис ясно и отчетливо видел то, что безвозвратно потеряно, что в жизни он больше не встретит. Дорогие сердцу картины проплывали одна за другой, ом видел любимых людей, слышал их голоса, чувствовал их дыхание…

Где-то за дверью послышался звонкий смех и говор. Жутаев поставил карточки на тумбочку, выключил свет и лег спать.

Минувшая бессонная ночь и суматошный день очень утомили его, и, едва он опустил голову на подушку, тут же заснул крепким сном.

Мазай привычным движением включил свет, увидел вместо четырех коек пять и на одной из них незнакомого парнишку, чуть присвистнул и, как всегда, громко процедил:

— Ага-а! В кубрике, значит, уплотнение. Ну что ж, ладно. Поживем— увидим, как оно будет и что.

Слегка раскачиваясь и медленно, как в танце, передвигая ноги, он подошел к своей койке, снял со степы гитару и взял аккорд.

— А Бакланова нет, — сказал он, садясь на койку. — Наверно, правду ребята сказали, что видели его у кино… Я тебе покажу кино, дождешься! Ишь ты, ударник недоразвитый…

Он рванул струны и запел во весь голос:

Мазай пел нарочито громко, чтобы разбудить спящего, но тот не просыпался. Тогда Мазай так же не спеша подошел к койке новичка и крикнул:

— Эй, ты! Житель! Встань-ка! Слышишь? Проснись, если люди добрые просят.

Но спящий и на этот раз остался без движения. Мазай кулаком толкнул его в плечо:

— Просыпайся. Ну?

Тот с трудом приподнял голову и, ничего не понимая, сонно спросил:

— В чем дело?

Мазай отошел в сторону, будто ему никакого дела нет до новичка, и снова заиграл и запел:

— Чего тебе надо?

Мазай резким движением обернулся и прервал аккорд.

— Если будят, значит, нужно. Живу в этой каюте я. Зовут меня Васька Мазай. Понятно? Слыхал, наверно?

Сон мгновенно оставил Жутаева. Борису захотелось тут же подняться с постели и повнимательнее, как редкую диковину, рассмотреть стоявшего перед ним с гитарой и неприязненно глядевшего парнишку, о котором он слышал сегодня столько разговоров. Но он вовремя сдержал себя и ничем не выдал интереса к Мазаю. Внешне он остался спокойным и даже безразличным.