Владимир Пистоленко - Товарищи

— Нет, почему? Говорите.

— Как-нибудь в другой раз. Так вот. В восьмую группу директор направил тебя и еще двоих ваших ребят. Но ты попал в первую подгруппу, где и Мазай, а они — во вторую. Как, не возражаешь?

Жутаев подумал.

— Конечно, лучше бы всех троих вместе. Их все-таки двое, а я в подгруппе буду один.

— Ничего, брат, не поделаешь. Подгруппа Мазая и без того укомплектована. Ну, а жить ты будешь в одной комнате с Мазаем. На первый раз я тебе охарактеризовал его достаточно, а дальше — сам приглядишься. Посылаем мы тебя в эту группу как комсомольца-активиста для усиления комсомольского влияния.

— А комсомольская организация в группе есть?

— Еще нет.

— И комсомольцев нет?

— Недавно двоих приняли, но они пока еще очень слабоваты, и, по правде говоря, не они влияют на Мазая и его друзей, а он на них. В общем, тебе задача ясна?

— Задача-то ясна…

— Ну, а что?

— Да так…

— А ты говори, говори без стеснения.

— Не справлюсь я… Да и не знаю, как все это делать, за что браться. Они меня просто слушать не будут. Откуда, скажут, пришел, туда и ступай. Вот если бы в Сергеевне— там другое дело. Все — знакомые, каждого знаешь.

— Комитет комсомола поможет. Заходи ко мне почаще, советуйся. По любому вопросу приходи, как домой. Чтоб никакой неясности не было. Потом вот еще что учти: ведь ничего особенного в группе тебе делать не придется— ни докладов, ни бесед, ни выступлений. Главное, что от тебя требуется, — это сознательное поведение, образцовое поведение везде, во всем, даже в самых незначительных мелочах. Это основное, чего мы от тебя хотим. И еще — не стой в стороне от коллектива, постарайся подружиться с ребятами Нравоучений им не читай и не ссорься. Главное — личный пример. Но и не выпячивай себя — смотрите, мол, какой я хороший. Просто держись поскромнее. По поводу общежития — не скрою: Мазай может пытаться выжить тебя из комнаты, это почти наверняка. Только ты не сдавайся. Вот пока и все. Что вздыхаешь?

— Я не вздыхаю.

— Наверно, Сергеевку вспомнил?

Жутаев кивнул головой:

— Сергеевку. У нас дружная группа была, товарищ секретарь. Почти никогда не ссорились.

— Ничего, и здесь все наладится. Сегодня незнакомые, а завтра уже друзья.

— Это конечно…

За окнами темнело. Наступал вечер. Сгустились сумерки и в кохмнате. Батурин включил свет.

— Эх, как быстро дни летят! Не успеешь оглянуться— вечер настал. Ну пойдем, Жутаев, познакомишься с комендантом. Он покажет комнату и поможет тебе обжить новое место.

— Вот здесь я живу, — указал Гущин, проходя мимо своей двери. — А вот — двадцать третья комната, где ты будешь жить. Рядом с моей. На самом бойком месте. Вон напротив дверь в наш клуб, раздевалка отсюда неподалеку. Главное, уж очень теплая комната. Правда, и небольшой изъян есть: клуб рядом, оттуда шумок иногда доходит, особенно если там вечер, но это бывает не часто, во всяком случае не каждый день.

Дверь оказалась незапертой, он открыл ее и жестом пригласил Жутаева войти. Борис окинул взглядом свое новое жилище. Комната была небольшая, в два окна. Вдоль стен стояли четыре койки. У изголовий — по тумбочке, среди комнаты — стол и вокруг него несколько стульев. На койке справа в одежде лежал воспитанник. Увидев коменданта, он сел.

— Егор, ты дома? Почему не на занятиях? — обратился к нему Гущин.

— Прихворнул маленько, товарищ комендант.

— Прихворнул? А что болит?

— Весь день голова болела и вроде как трясло.

— А к врачу ходил?

Бакланов не был у врача, но сказать об этом не решился.

— Ходил… — соврал он. — Врач малярию признал. Мне утром было плохо и днем тоже. А сейчас отпустило.

— Где же ты ее подцепил? Малярия — болезнь вредная, замучить может человека.

Пока Гущин разговаривал с Баклановым, Жутаев поставил в угол комнаты чемодан, а на него положил вещевой мешок.

— Ну, — обратился к нему Гущин, — давай будем устраиваться. Сначала принесем, постель. А ты, Бакланов, тем временем койку свою поверни, чтоб она не вдоль стенки стояла, а изголовьем к ней. Как прошлый раз, когда Григорьева к вам помещали.

— Теперь его хотите на это место? — равнодушно спросил Бакланов, кивнув на Жутаева.

— Его… Ну пошли, Жутаев. На тебя все уже выписано. Вещи твои здесь побудут, а потом сдашь на хранение.

Когда они вышли, Бакланов нехотя поднялся и так же нехотя начал двигать койку.

— Тоже, пристал со своим врачом! — недовольно ворчал он. — Нужен мне врач, как корове седло! А я, может, не к врачу, а вовсе сбежал бы отсюда…

Он переставил на новое место тумбочку, поправил на койке одеяло. «А этого парнишку жаль, — подумал он о Жутаеве. — Сразу видно, что не задира. Тоже хлебнет горя. Правда, он вроде и высокий, но щуплый. Силы, видать, кот наплакал. Васька такого пополам сломает. Чтоб отбиться от Мазая, нужно бычью силу».

Гущин и Жутаев сначала принесли койку и матрац, потом тумбочку и постельные принадлежности. В коридоре Гущин полушепотом сообщил Жутаеву:

— Живут в этой комнате четверо из вашей группы. Озорноватые — беда! Приставать будут — не робей, а то заклюют. Ты, я вижу, парень скромный, а тут нужно держать себя покрепче. Если туговато придется, напирать, скажем, крепко будут, ко мне стучи. Да посмелее, не стесняйся. При случае, я прикрикну на них. А ты и сам-то крылья не опускай.

Он помог Жутаеву поставить койку, тумбочку и пожелал спокойной ночи.

— Ты время зря не тяни, — сказал он уже у двери, — ложись и отдыхай. Небось намаялся в дороге. Недавно я в командировке был — знаю, как ездить теперь в поездах, да еще зимой.

Бакланов все это время стоял у окна и смотрел на улицу. Когда дверь за Гущиным захлопнулась, Егор окликнул Жутаева:

— Слышь-ка, друг, он совсем ушел?

— Наверно, совсем.

— Не придет больше?

— Не сказал. Должно быть, не придет. Делать ему здесь как будто и нечего. — Жутаев подошел к Бакланову. — Значит, болеешь?.. Ох, и плохо болеть! Нет в жизни ничего хуже… Я тоже вот недавно болел и тоже малярией. Летом. Почти два месяца вылежал. Думал, и не поднимусь. А вот выздоровел. Через день были приступы. Днем трясло, в самый полдень. На улице жарынь — дышать нечем, а у меня зубы стучат… Может, тебе хины дать? У меня с тех пор осталось несколько порошков.

— Зачем она мне нужна, твоя хина? Сам пей, если хочешь.

Жутаев был озадачен и удивленно посмотрел на Егора:

— Ты почему злишься?

— А я и не злюсь.

— У тебя же малярия! Верно?

— И ничего не верно. Мне и без хины горько. Не глядел бы ни на что. А он хину сует…

Егор подошел к своей койке и так стремительно лег, что она и завизжала и заскрипела.