Альберт Лиханов - Лежачих не бьют

И еще одно происшествие случилось в последние дни работы пленных на нашей улице. Точнее, чуть не случилось. И знают об этом только два человека — я и Вовка.

После той победной диверсии, когда Федот предупредил, чтобы мы тут пока попусту не мельтешили, не наводили пленных на верную причину, друг мой снова исчез, и я опять стал думать, что он отправился в деревню своего погибшего отца.

Все еще над городом плавало знойное марево того военного лета, и я то прятался дома, то сидел на чурбачке у крыльца, разглядывая все реже приходящих немцев. Может, у них окончательно восстановилось пищеварение, но, может, и вернулось хваленое Федотом терпение? Или действовали победные сообщения Левитана по радио, которые им, конечно же, пересказывали?

И вот однажды, уже под вечер, выйдя к чурбачку, я засиделся и тут услышал странный звук. То ли осторожно грызла кость большая собака, — хотя какие кости в те наши времена? — то ли невиданная тварь скоблила лапой дерево.

Звук шел от скворечника, и я пошел туда. Но никого не было. И я, ругнув себя, вернулся домой.

Минут через десять я снова вышел и ясно понял: кто-то неумело водит ножовкой по дереву. Все в том же направлении. Скинув сандалии, я на цыпочках подкрался к туалету и чуть не подавился: перед тем я жевал репу.

Вовка! Пилил! Опору! Нашего туалета!

А в руках у него была самая настоящая ножовка.

В моей голове, слава богу, все крутанулось весьма быстро. Я понял сразу, что это Вовка не нам с бабушкой и мамой вредит. А готовит новую диверсию. Вот придет сюда большой Вольфганг, а скворечник и рухнет. Покатится под горку. Врагам будет нанесен, таким образом, еще один позорный удар. Захватчикам, которые неизвестно о чем думали, когда шли на нас, будет указано их достойное место.

Я захохотал. А Вовка повернулся ко мне и покраснел.

Будь я серьезен и сердит, мой закадычный друг довел бы свое коварное дело до конца. Но я расхохотался, и это стало для Вовки не только неожиданно, но еще и стыдно. Он, наверное, понял смехотворность своей диверсии. И тема ее оказывалась все той же… Пора бы посерьезнеть!

Он отошел от туалета, велел, чтобы я никому ничего не говорил, особенно моей бабушке, ведь его удар предполагался и по ее хозяйству, и боком-боком, кустами, чтобы не напороться на отдыхающего Федота, исчез за нашим боковым забором.

Надо же, и пилу свою приволок!

А на дорогу нашу любо было глядеть.

Бело-желтая, будто выложенная омлетом. Пленные аккуратно присыпали ее песком, щели между камнями заполнились, но от этого омлет только чуть покрылся поджаристой корочкой и стал еще аппетитнее.

Ряд за рядом, день за днем, команда пленных удалялась от нашей калитки.

Вынужден был переменить место своей дислокации Федот. Сначала переместился в район тех исторических лопухов, однако лежать там не стал, а печально, даже понуро стоял.

Потом переместился еще дальше: наш квартал мостить закончили, и команда перешла дальше. Однажды, вернувшись с работы, мама сказала радостно, что совершенно новый скворечник для пленных из свежего дерева привезли на газогенераторке и установили в конце следующего квартала. Таким образом, бабушкины да и общие наши муки кончились. А передал эту новость бабушкин поклонник.

— Еще что за поклонник? — возмутилась наша старушенция.

— А он так и сказал, — улыбалась мама. — Восхищаюсь вашей гроссмутер. И ее мудростью! Особенно по части газет. Хороший урок она нам учинила!

Бабушка зарделась и заулыбалась сразу: разве это не приятно, когда тебя хвалят? Даже какой-нибудь завалящий капитан в галифе с оттянутыми коленками?

А потом опустила кипятильник в ведро, которое похуже. Когда вода стала закипать, понесла его в скворечник.

Я видел, как обливала она доску, где очко, как яростно терла тряпкой узкие стены и пол. Вышпарив наш уличный туалет, бабушка снова скипятила воду и теперь уже окончательно оттерла невезучее наше ведро.

Закончила приборку, вопросительно поглядела на маму:

— Ну, теперь-то он нас простит?

Подразумевался отец, который, вернувшись с войны, скажет что-нибудь взыскующее. Так вот, перелетая вперед через полтора еще только предстоящих года, когда отец вернулся и после недельных радостей стал оглядываться повнимательнее, бабушка, как и обещала, вкратце рассказала, кто квартировал в нашем скворечнике и почему он выглядит как почти что новый.

Отец усмехнулся, обронил мимолетом: «Ну, где-то же они должны были срать!» И забыл об этом навсегда. Как будто комара прихлопнул, даже, в общем, не заметив, что тот его все-таки укусил.

А тогда — жара кончилась. Пошли дожди, дорогу омыло, и она по-новому засветилась, заблистала, украшая собой серые домишки, стоящие вдоль нее.

Пленные продолжали работать.

Все так же, стоя на коленках в грязи и песке, вбивали они желтоватые куски известняка — мостики в светлый путь. И даже, как мне казалось, радовались, прерывая свой труд только в сильные ливни.

Тогда они укрывались под плащ-палатками — их привозил Федот со своими помощниками по утрам. Сидели все вместе возле какого-нибудь забора, рядом, будто они и не враги, не пленные и их охрана, а просто несколько людей в русской форме с винтарями да несколько людей в обветшавшей немецкой форме, купленной, например, на рынке. И всех их застал дождь.

Сильный дождь, и они просто прячутся от него.

Однажды я прямо в ливень бежал мимо них, прикрывшись курточкой, и они узнали меня, закричали:

— Киндер! Малчик! Друг! Колька!

И я тоже крикнул им что-то в ответ ободряющее.

Не мог же я крикнуть им:

— Так вам и надо, гады!

Может быть, это последнее впечатление о пленных, запавшее в меня: я бегу мимо них, сыплет яростный дождь, настоящий ливень, и они кричат мне одобряющие слова.

Из своего прошлого — кричат моему будущему.

А новый скворечник кто-то все-таки подпилил, и он рухнул. Пленного в нем не было, дело произошло ночью, просто наутро все увидели туалет на боку. Яму, вырытую под ним, немцы засыпали, а деревянный короб увезли. Я потом допрашивал Вовку — это, мол, ты? Но тот делал большие глаза, отпирался и даже божился, а когда человек божится, ему полагается верить. Значит, кто-то другой дотумкал!

В один прекрасный день улицу домостили, и пленные исчезли.

Самодельные шлагбаумы все еще перекрывали движение, скорее всего, их просто забыли убрать. А дорога была готова, удивительно чиста и красивая: бело-желтая, не по-русски аккуратная и ровненькая.

Я смотрел, смотрел на нее от нашей калитки, и вдруг ноги сами понесли меня. Сначала я подошел к шлагбауму, выбрал самый центр чистого пути и двинулся вперед.

Как мне было хорошо, жалко, что пет Вовки! Впрочем, может, и лучше, что нет. Опять бы он стал ворчать, делать замечания, выражать неудовольствие.