Альберт Лиханов - Лежачих не бьют

Честное слово, мне было лучше одному.

Я шел первым по нашей новой, еще не объезженной и не обхоженной улице!

Конечно, она была шершавая, и нередко камни выступали из земли острыми краями. Конечно, по ней нельзя было скользить — но мы тогда и не мечтали об асфальте.

Я просто шел по желтовато-поджаристой дороге и ликовал!

Радостные предчувствия сжимали мне горло. Я представлял, как навстречу мне вот по этой самой новенькой и светлой дороге идет сейчас отец с войны. С вещмешком на одном плече. В пилотке. Загорелый и небритый.

Обязательно небритый!

Но почему?

Почему мне хотелось, чтобы отец вернулся обязательно небритый? Думаю, потому, что мне очень хотелось, чтобы меня обнял наконец настоящий мужчина.

Мой мужчина.

На чужих я уже нагляделся.

Но это еще не все.

Забудем про тот счастливый каменный омлет, аппетитно поджаренный песочком. Улицу скоро затоптали — сперва ассенизационные обозы, потом прохожие, потом бедная скотина, которую снова погнали на мясокомбинат мимо нас.

А после войны мимо нас стали ездить машины, даже золотари пересели с лошадей за руль цистерн: то-то пошли у них дела! Мягкий известняк на дороге осыпался под тяжестью новых времен, появились выбоины, в которых осенью и весной стояла вода.

Ну а я вырос. Отец с войны вернулся, просто поцеловал меня ранним утром — и был он небритый, как я мечтал. Но по нарядной и желтой дороге он не шел. Потому что дорога наша опять почернела. И потому что его подвезли на попутной машине прямо к воротам.

Жизнь продолжалась, отец и мама работали, бабушка состарилась, а я вырос и теперь уже спокойно носил два ведра от колонки, и грыжей мама меня не пугала.

Вот так и шел я, с двумя полными ведрами воды по обочине нашей избитой дороги одним прекрасным весенним днем. Сверкало солнце, слепило глаза, грачи орали на высоченных тополях, ремонтируя свои гнезда.

Я двигался по обочине, полный радости нового возраста — мне исполнилось шестнадцать, я получил паспорт, а во всем теле чувствовал небывалую легкую силу, когда кажется, что все тебе по плечу и все непременно получится.

Навстречу мне ползла машина. Не газогенератор-ка, но полуторка военных времен.

Я сразу почуял неладное: словно она так медленно ползла, нарочно подкрадываясь ко мне. Однако сообразить, в чем опасность, я не мог.

Я шел ей навстречу, она ползла навстречу мне, и вдруг — раз! — одним колесом провалилась в выбоину, наполненную жидкой грязью.

Меня обдало с ног до головы, да еще и оба ведра наполнились грязью.

Мне послышалось, будто кто-то невидимый шепнул, как тогда:

— Пуф-ф!

И я заплакал. Взрослый, шестнадцатилетний человек, я в голос ревел от какой-то странной обиды, от какой-то вовсе не моей боли.

Было обидно, что у меня грязное лицо, единственное пальто превратилось в тряпку, а воду, за которой ходил, надо вылить.

Хорошо, что улица была пуста. Как тогда, далеким летом, в день Вовкиной диверсии.

Я взял себя в руки, вылил воду, вернулся к колонке, ополоснул ведра, снова наполнил их и бегом вернулся в дом. Потом умылся, повесил сохнуть пальто — по счастью, и бабушки не было дома.

Постепенно успокоился.

Усмехнулся, вспомнив Пушкина: «Поверил алгеброй гармонию». К солнечному моему, грачиному дню кто-то, видящий издалека, приложил алгебру.

Но и тогда я еще не понял до конца эту глубокую истину.

Впрочем, ее вовсе нельзя понять.

Ее можно только отвергнуть. И узнал я это, став совсем уже взрослым.

Как-то я оказался в Германии и попал в город Веймар. Я знал, что здесь есть музей великого немецкого поэта Гёте, к которому испытывал уважение, как это должен испытывать всякий. Хотя бы потому, что каждый из нас хотя бы самую чуточку Фауст, мечтает жить вечно, и немало таких, кто готов продать свою душу дьяволу — как его ни зови: Мефистофель, Вельзевул или просто русский чёрт.

Я знал еще, что Гёте пробовал улучшить человечество и сочинил волшебную фразу, не требующую пояснений, которую, грешен, и я примерял к себе, когда старался быть лучше: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой».

Так уж вышло, что после одного музея мои хозяева повезли меня в другой музей по имени Заксенхаузен. Это был странный музей победы над фашизмом, походив по которому и вдоволь насодрогавшись, я почувствовал ледяную струйку пота, текущую по спине: похоже, фашизм победил меня.

Горы человеческих черепов, холмы ношеных ботинок разных размеров, включая детские, кучи очков, сквозь которые кто-то когда-то взирал на мир, возвышенности из женских, прекрасных когда-то кос — все это не подавляло, не угнетало, а убивало. Уничтожало.

Но еще выглядело выставкой чудовищных достижений фашистского хозяйства по переработке кому-то ненужных человеческих тел.

Здесь лежал убитый мир.

Я пошел к выходу, там обернулся, Сначала я прочел слова, выкованные из железа: «Йедем дас зайне», что означало «Каждому свое».

Потом мой взгляд провалился в даль, и картина, которую я увидел, потрясла меня своей гармонией.

Был летний солнечный вечер, а небо украшено розовыми сказочными облаками. Долина, лежавшая внизу, благоухала лесами, крошечными городками и реками, деревеньками с красными черепичными крышами.

И я сказал себе про то, что видел: это ад с видом на рай.

Таким был немецкий плен.

Алгеброй гармония не поверяется, вот в чем дело.

А лежачих не бьют.

Эх, Федот!