Альберт Лиханов - Те, кто до нас

Он оседал. Становился ниже. Деревянные подзоры, подпоясывавшие его, обломились без видимых причин, наверное, просто от ветхости. Обвисли наличники. Ступеньки перед входом покосились, а потом и проломились, хотя на них никто не ступал.

Странно, но власти не трогали этот дом. Еще не настало, наверное, время.

Я вырос, уехал учиться из нашего города в другой и однажды был очень порадован бабушкой. В своем коротком письмеце, написанном старческими дрожащими буквами, она сообщила, что неожиданно к ней пришел красивый военный, весь в орденах, и стал целовать ей руки и плакать. Он представился Евгением Николаевичем Россихиным, подтвердил, что был сначала в плену, а потом в нашем заточении, но теперь полностью оправдан и ему возвращены военное звание, да и награды, число которых сильно прибавилось, потому что он инженер и работал по секретной специальности, а не валил лес. И в лагере был совсем не под Котласом, а потом работал и вовсе в Москве. В Котласских же лагерях умер его полный и неизвестный ему тезка Евгений Николаевич, но по фамилии Россохин, какая-то и где-то произошла канцелярская путаница, вот и получил Николай Евлампиевич неверное извещение.

Бабушка писала мне, что рассказала Жене про бабочек, про рояль и про дом. Но он пожалел лишь о бабочках. Сказал, что взял бы с собой, но раз уж их выставили в музее, то пусть они там и останутся. Про рояль говорить было без толку, потому что Евгений Николаевич только-только стал свободен, с жильем вопрос еще лишь решался, но рояль бы туда все равно никак не вошел. А о доме и говорить нечего.

Сын Россихиных обошел могилки родителей и еще раз навестил бабушку. Наверное, чтобы сказать об этом.

Бабушкино письмо я положил в карман у сердца, и оно грело душу долгие-долгие времена.

Я радовался за доктора, был счастлив, что Женя жив, хотя ни разу не видел его.

Просто справедливость восторжествовала.

Хоть с большим и горьким опозданием, но она очень даже требовалась.

Пусть — только мне, если Николая Евлампиевича больше нет.

А потом пришли другие времена.

Докторский дом исчез с нашей улицы, и вместо него построили другой, каменный. Прошло не так много лет, а этот новоявленный красавец уже обветрился, выцвел, зашелушился, утратил свою первоначальную новизну.

То-то же! Не так-то это легко — занять чье-то место.

Не так-то просто занять место такого старого дома, где играла музыка, раздавался смех и горький плач, где пылал огонь в кафельных печах и теплилась надежда.

Где была любовь, встречаясь с нелюбовью.

И еще я думаю обо всех них.

О тех, кто до нас. Кто был перед нами.

Нет на белом свете моей милой бабушки, нет мамочки и отца. Нет, я думаю, даже Жени, докторова сына Евгения Николаевича, который, заехав только раз и поцеловав бабушке руки, не захотел больше приезжать к родному дому, чтобы опять и опять вспоминать, как его похоронили живым.

Нет докторова дома, рояля, коллекции чудных африканских бабочек.

И совсем другие люди ходят по той улице, где все это было. Они и представить себе не могут, что и как тут происходило до них.

И еще я думаю вот о чем все чаще и чаще.

Сколько могил и сколько кладбищ ушли в зеленый мир забвения, ушедшей и утраченной памяти? Сколько памятников сломано, срыто, обветшало и сравнялось с землей? Где наши старшие знакомые, взрослые, при которых мы были детьми?

И что будет потом, когда забудут нас, — ведь это совсем не за горами? Неужели ничего, ровная земля, сожженные фотографии, замолкнувшие рояли, пропавшие бабочки, будто отлетевшие от неблагодарных нас в свое прекрасное африканское прошлое?

Бабушка говорила мне про нелюбовь. Считала ее самым страшным.

Да уж! Нелюбви хоть отбавляй.

Но раз она есть, эта нелюбовь, существует и любовь. Существует внимание и интерес — одного человека к другому, к жизни, которая скрепляет людей чем-то невидимым. Золотой тонкой нитью.

И когда жизнь уходит, остается золотая паутина памяти. Она соединяет тех, кто до нас, с нами и нас с теми, кто после нас.

Она очень тонкая и очень хрупкая, эта паутинка, и все-таки она есть.

Не забудьте, ведь это нам сказано: любите друг друга.