Альберт Лиханов - Те, кто до нас

Мне еще не стукнуло четырех лет, как я сильно простыл и у меня началось воспаление среднего уха. По-взрослому — отит.

Сначала я захандрил, потом ухо заболело всерьез и в нем, как выразилась бабушка, стало сперва «тукать», а потом «стрелять». Скоро стрельба превратилась в сплошную канонаду, и я стал кричать. Меня грели, мама накладывала компрессы — толстый слой ваты с камфарным маслом, и все это обвязывалось вокруг головы какой-нибудь косынкой, сложенной в плотную ленту.

В недолгие минуты, когда боль утихала, меня усаживали на родительскую кровать в подушки, и мне эти мягкости со всех сторон нравились, как и запах камфарного масла. Этот запах удивлял какой-то приятной необычностью, далекостью, ненашестью. Ведь камфарное дерево, объясняла, отвлекая меня, мама, наверное, растет в Африке.

В Африке? В мои неполные четыре года это было знакомое мне место! Там ведь река Лимпопо. И туда скачет отважный доктор Айболит.

Детских книжек у меня было немного, но некоторые сохранились до совсем даже взрослых моих времен, самой любим ой из них станет «Золотой ключик», конечно, но это толстая книжища, а из тоненьких — «Айболит» и про Тараканище.

Мама читала их мне часто, за неимением других книжек, может быть, слишком часто — почти каждый вечер, и всякий раз я просил показать мне цветные картинки, на которых нарисованы все эти медведи на велосипеде, кот задом наперед, комарики на воздушном шарике, раки на хромой собаке. А еще и волки на кобыле, львы в автомобиле, зайчики в трамвайчике и жаба на метле. И все они смеются и пряники жуют.

И тут! Нет-нет, счастливый конец мне был хорошо известен, ведь я же говорю, что мама читала мне эти книжки чуть не каждый вечер, перед сном, но я всякий раз пугался этого места. Ведь тут!

В нашем бедном жилище тараканов, по счастью, не водилось, и я их, по младости лет, не видал, поэтому требовал, чтобы мама придвинула мне книжку, и я с неустающим любопытством разглядывал картинку — довольно противное существо нарисовал художник. Но я удивлялся, почему же звериный народ — даже слоны, даже гиппопотамы! — испугались его, и сам себя спрашивал шепотом: «А я бы! Я — испугался?..»

Не зная, как ответить, возвращал книжку маме, и она продолжала читать, как, увидав усатого таракана, звери насмерть испугались и ведь даже с детками своими стали прощаться. Потому что, видите ли, таракан решил их за ужином съесть!

Но когда болеешь, и сказки плохо помогают. Настал миг, когда я все забыл — и Африку с Айболитом, и какого-то таракана, и маму с бабушкой. Я просто орал от боли и даже не очень хорошо запомнил момент, когда мама, пометавшись по комнате, поспрашивал себя и бабушку: «Что делать? Что делать?», торопливо оделась и выскочила на улицу, крикнув напоследок:

— Россихин! Россихин!

Я пылал жарким огнем, я кричал отчаянным ором и рвался в какую-то даль, пока бабушка, плача со мной, пробовала в утешение прижать меня к себе. Не понимая этого, я испытывал одиночество боли — тяготу, не знающую милости ни к малым, ни к старым, ни к взрослым и сильным.

Истощая себя воплем, предаваясь мучительной боли, от которой рвалась голова, я увидел, как в комнату вошел очень высокий, под самый наш низенький потолок, худой мужчина. Из-за спины дядьки выглядывала перепуганная мама, а он потирал руки, согревал их — на улице, я знал, было холодно и неприятно, как говорили — мерзопакостно, — когда природа не то смеется, но то плачет сама над собой, на несколько, пусть считанных, но отвратных дней остановясь между поздней осенью и начальной зимой: дует колючий ветер, дождь мгновенно сменяется на секущую снежную крупу, которая режет лицо и тут же обратно превращается в дождь, лужи не поспевают укрыться ледком, как земля вокруг них опять превращается в скользкую жижу, и одно желание владеет человеком, не только устоявшимся в своих ощущениях, но и даже всяким несмышленышем, — скорей перебежать от крыльца до крыльца, от ворот до ворот и, тяжело отдуваясь, сбросить с себя наполовину промокшую, а наполовину обледеневшую одежду.

Выйти из дому в такую непогодь — против этого протестует всякая душа, и уж только неотвратимый долг принуждает отправиться в путь — для мамы такой неотвратимостью был мой крик, а для доктора?

Посмотрев на высокого дядьку, я снова закричал, может, только чуточку потише, включая в дело все малые резервы своей небольшой воли и слабенькой души.

Доктор глянул на меня мельком, что-то сказал вполоборота маме — та повела его за переборку, к рукомойнику, и железный друг застучал носиком, сдержанно захлопал, выпуская воду на докторские ладони.

Потом мужчина приблизился ко мне. Бабушка угодливо подставила ему венский стул — единственную нашу мебельную ценность, а доктор улыбался мне совершенно неискренней улыбкой, и все гладил, потирал руку об руку — а уж потом мне объяснили: согревал их, а тогда мне казалось, разминал их, щелкал суставами, тер друг о дружку, чтобы сподручней расправиться со мной.

Что ни говорите, пугает и этот страх, очень немножко и совсем ненадолго уравновешивает боль. В эти краткие мгновенья я разглядывал доктора поподробнее. Сев на венский стул, он оказался, конечно же, ниже, но голова его все равно витала надо мной, и, чтобы посмотреть ему в лицо, мне приходилось отрываться от подушки, а это не доставляло облегчения.

Я не разглядел цвета его глаз, я даже не очень запомнил его голос. У доктора были усы и бородка клинышком, очень небольшая, аккуратно стриженая, она выглядела вполне симпатичной и даже очень шла к его вытянутому лицу. Но вот усы! Они торчали в стороны, будто крылья небольшого летательного аппарата, словно две обтекаемые плоскости, предназначенные разрезать плотный встречный ветер, и даже были слегка загнуты назад, — именно из-за этой воздушной своей предназначенности. Слегка лысоватый, с открытым высоким лбом и прямыми седоватыми волосами, доктор был в общем вполне встречаемым на улицах типом, если бы не усы!

Все его лицо, а может, даже вся высокая худоватая фигура предназначались, чтобы на легком, едва уловимом удалении чуточку впереди себя нести это замечательное крылатое сооружение, которое, если зажмуриться и предположить, увеличившись вдруг раз в тысячу, смело могло бы взвить своего владельца ввысь и унести в заоблачные высоты. Вот было бы чудо!

Но это потом, после, когда мне стукнет лет десять, а то и все двенадцать.