Вильям Александров - Странный гость

— Знаешь, Валерик, я решила — надо тебе к отцу съездить.

Я лежу, читаю, жую — ничего но слышу.

— Ты слышишь меня? — спрашивает.

— Чего? — говорю я и продолжаю читать.

— К отцу тебе надо съездить.

— К какому? — спрашиваю.

— К настоящему, — говорит, а голос дрожит, сейчас заплачет, — к Николаю Петровичу Светланову… Он давно хотел с тобой встретиться, я не соглашалась. А теперь решила — надо. Ты хочешь поехать?

— Не знаю, — говорю.

— Ты же хотел? Сам меня сколько раз Спрашивал.

— Раньше хотел, а теперь не хочу!

— Почему?

— Потому говорю. Протянул руку, включил Боба, он как зарычит, сразу заполнил всю комнату. Она зажала уши ладонями.

— Ты что, разговаривать со мной не хочешь?

Я пожал плечами, читаю, жую.

— Я тебя спрашиваю, ты хочешь встретиться со своим отцом? — кричит она, но Боба ей не перекричать.

— А ты уверена, что именно он — мой отец? — спрашиваю я тихо. Но она услышала. Ударила кулаком по клавишам, Боб взвизгнул, завертелась бешено кассета, пленка порвалась…

— Не ломай магнитофон, — говорю, — он не твой, его мне отец подарил!

Она закрыла лицо руками, как зарыдает, — я уж не рад был, будто умер кто. Стонет, раскачивается, сотрясается вся. Я не выдержал, принес ей воды в стакане.

— На, — говорю, — выпей.

Она стакан взяла двумя руками, к губам поднесла, а напиться не может, зубы об стекло стучат.

— Ну, хватит, — говорю, — успокойся.

— Т-т-ты по-по-едешь?

— Поеду, если тебе так хочется. Не пойму только, чего это тебе вдруг понадобилось.

— По-пой-мешь к-ко-гда-нибудь…

Вот так мы и договорились.

И вот я стою на краю дороги, машина только что ушла, справа от меня ворота, слева — они. Таня и Николай Петрович, он взял мой чемодан и ждет. А я стою и думаю: зачем я сюда приехал в чужой город, к этим людям?

Кто-то трогает меня за рукав. А, это она, Таня.

— Пой-дем, Валерий! — говорит она еле слышно, нараспев, а в глазах — страдание, ну прямо Травиата, арию сейчас запоет и в обморок… Это она, значит, за меня переживает, какой я, видите ли, несчастный, без отца живу, полукруглым сиротой. Ей и невдомек, что у меня в отцах недостатка не было. А главное, никто никогда надо мной не командовал, никто меня не поучал, а, наоборот каждый мне старался угодить. А ее, видать, дрессируют с утра до вечера, вишь, какая паинька, целый день небось долдонят — это хорошо, Танечка, а это — бяка, нельзя! Ну, ничего, я ее растормошу, вообще-то она, видать, ничего, только уж больно дрессированная.

— Пойдем, Валерий! — и тянет меня за рукав. Ну, что ж, пойдем, раз уж тебе так хочется.

Пошли мы через проходную Там старичок в синих штанах сидит,? и кобура пустая на боку. Умора!

Здравствуйте, Николай Петрович, — говорит, — встретили сыночка?

Встретил, Иван Мартирьевич, встретил. Вон какой взрослый.

Ну и хорошо, — говорит старик, — ну и ладно. Отдохнет у нас, поправится… А то бледненький больно, занимался, видать, много. Пущай поживет подольше. — г. Это уж как ему понравится, — говорит Николай Петрович, а сам не глядит на меня, вперед проходит. Я за ним иду, а следом за нами Таня.

Вышли мы в парк, идем по дорожке, а старик вслед кричит:

— Пондравится! Обязательно пондравится, вы не сумлевайтесь!

И все он знает, этот старый хрыч! И что сыночек я, и что мне понДравится, и что занимался я много! А может, мне уже не нДравится, может, сбежал бы я отсюда, куда глаза глядят, может, и не сыночек я вовсе, а неизвестно кто!

Пошли мы через парк, деревья большущие, чуть качаются под ветром, чуть шумят, листва густая — верхушки соединяются, тень по всему парку, солнце едва пробивается. И ни души вокруг, прямо жутко стало, будто на кладбище. Был я однажды на кладбище, с Людой к деду на могилу ходили — вот такая же там жуть, повеситься можно. Я потом ей сказал, чтоб она больше не звала, все равно не пойду. И вообще на кладбище никогда больше ходить не буду. А она как-то странно на меня посмотрела и спрашивает спокойно так:

— Ну, а я умру, тоже ходить не будешь?

Я подумал и сказал, что тоже не буду, пусть не обижается, пусть лучше не умирает. Она улыбнулась, погладила меня по голове, сказала «Ладно, постараюсь, иди играй!» Я потом весь вечер джаз гонял, еле настроение поправил.

И вот, как пошли мы по этому пустому парку, на меня такая же жуть напала, включил я Боба, он как зарычит на весь парк «Гуд дэй, Мэри, ай лав ю-ю-ю», аж деревья зашатались, сразу весело стало. Гляжу, окна в одном корпусе пооткрывались, головы стали высовываться. А, думаю, есть тут, значит, живые! А Николай Петрович положил мне руку на плечо и говорит:

— Нельзя, Валерий, дети спят, тихий час.

— А где они, ваши дети? — спрашиваю.

— Там, в корпусах, И доказывает в, ту сторону, где белые трехэтажные дома стоят под зелеными л крышами.

Так они уже не спят, говорю, Ч видите, повысовывались, им спать не хочется.

Не хочется, а надо, — говорит он, — режим. Им поправиться надо, понимаешь?

И смотрит на меня грустно.

— А куда мы идем? — спрашиваю.

Во-он туда, — он показал в дальний край парка, — видишь красный домик, кирпичный? Там мы живем.

— А там можно? — спрашиваю.

— Там можно, — говорит он, а сам смотрит на меня, будто заплачет сейчас.

— Ладно, — вздохнул я, — пускай спят, если им делать нечего.

И выключил Боба.

Пришли мы. На самом краю парка, там где ограда заканчивается, стоит в зарослях двухэтажный кирпичный домик. Первого этажа почти совсем не видно, закрывают его кусты — смородина, кажется, и еще какие-то другие, может, малина, не знаю. И деревца тут же растут фруктовые — вишни и яблони, а между ними дорожка, через нее белую деревянную дверь видно. Я думал мы к этой двери пойдем, а они вокруг дома обошли, там с другой стороны тоже дверь, только темно-коричневая, а за ней лестница деревянная — на второй этаж. Пошли мы по ней — Николай Петрович впереди, мы с Таней — за ним. Ступеньки какие-то узкие и высокие, с выступами. И надо же — я зацепился, чуть не грохнулся. Таня меня поддержать задумала, гитарой за перила задела, струны загудели.

Ну и лестница у вас, — говорю, — как в итальянском кино.

— Лестница, действительно, неудобная, — обернулся он, — зато наверху живем.

— А чего хорошего? — спрашиваю.

Чего хорошего? Поднимемся, увидишь. Под нами, на первом этаже, заместитель директора живет, так он проходу не дает: давай меняться.

— А вы?

А мы? Что мы ему, Таня?

А мы ему — фиг с маслом! — вдруг весело сказала она.

Они оба засмеялись.

Вот так, — сказал он, — хотя у него три комнаты, а у нас — две.

— Тоже три! — заявила она, взбираясь на последние ступени.

— Ну третья — это так, самоделка, — он стоял уже возле двери, отпирал ее ключом.

А у нас весь дом — самоделка! Мы его сами делали! — она гордо посмотрела на меня.