Иван Щеголихин - Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском)

— Можно не сомневаться в том, что погром организован русским правительством. Натравливая одну нацию на другую, царизм стремится отвлечь народные силы от надвигающейся революции. Подлинные революционеры обязаны противопоставить пропаганду единства всех национальностей России в борьбе с царизмом под руководством рабочего класса…

Он предложил вынести резолюцию с осуждением погрома и призвал помочь пострадавшим. Сбор провели тут же, быстро и щедро отдавали последнее и эсеры, и эсдеки, и бундисты, и сионисты, само собой. Объединились наконец. По атмосфера становилась все более нервозной.

Первым в прениях выступил сионист, колоритный, рыжий до красноты студент.

Кишиневский погром возмутил и взволновал всех, не было здесь двух мнений, но рыжему что-то почудилось — либо возмущение лицемерно, либо не все имеют на него право. Или ему показалось — кто-то недостаточно раскошелился.

Глухо, через душевную боль или злость, давясь словами, он начал:

— Мы выслушали… доклад представителя… русской революционной партии.

Почему русской? — российской. Среди эсдеков люди разных национальностей.

— Теперь они выступают с докладами в помощь евреям. — Возник недовольный шум, и рыжий, перекрывая возгласы, закричал: — А давно ли русские народовольцы сами призывали к погромам, видя в них революционное пробуждение парода?!

— Клевета!

— Провокация!

Рыжий сионист поднял над головой лист бумаги, как вымпел.

— Вот она! Не провокация, а прокламация! Вот что писали киевские народовольцы от имени своего Исполнительного комитета 30 августа 1881 года: «Еврейские погромы являются протестом…»

— Долой!

— Сионистский трюк!

— Фальшивка!

— «…протестом парода против эксплуататоров».

— Это возмутительно, прекратите!..

Сионистов вкупе с бундистами большинство, они орут громче:

— Молчать, черпая сотня!

— Продолжай!

— Я к вам обращаюсь но как к евреям, а как к гражданам! — кричал агент, не сдаваясь. — Звание гражданина выше звания еврея!

Лучше бы ему помолчать.

Собрание взорвалось, пошли в ход кулаки, началась потасовка.

Распихивая дерущихся, Владимир пробрался к агенту. желая ему помочь, полагая, не за что его бить, агент говорил разумно, к тому же он сейчас в меньшинстве в ему может попасть.

Крики, гвалт, ругательства, уличная драка, хуже уличной, там хоть принцип улица на улицу, двор на двор, а здесь? Сионисты с бундистами — на поляков, на русских, на украинцев.

— Бей меня! Бей меня! — вдруг завопил рыжий. — Как в Кишиневе! Бе-ей! — Глаза стеклянные, ничего не видит, зашелся в крике, разодрал себе в кровь губы, рвет на себе рубашку.

— Замолчи-и! — К нему подскочил бородатый крепыш, озверело скалясь, тряся перед собой белыми кулаками.

Владимир метнулся к ним, оттолкнул крепыша — нельзя бить безумного, — чувствуя в то же время, что и сам вот-вот взбесится от всей этой первобытной мерзости.

— Полиция!.. — наконец закричал кто-то благоразумный.

Скандал в благородном собрании. Приехали в Европу учиться, чтобы потом вернуться в Россию и сеять «разумное, доброе, вечное». Избавлять народ от невежества, пробуждать ненависть к угнетению, гасить национальную рознь…

Агент вскоре снова собрал всю колонию и призвал выступить против наглой, как он сказал, выходки министра иностранных дел Германии. Оказалось, что, пока студенты выясняли отношения после скандала, агент вместе с Карлом Либкнехтом собрал сведения о российских шпионах и сыщиках, орудовавших в Берлине (взламывали ящики с письмами, устраивали грабежи квартир с целью обыска), и уговорил Бебеля выступить по этому поводу в рейхстаге. «Да, мы следим за русскими студентами, — отвечал министр Бебелю, — потому что все они анархисты. А русские девицы, студентки, приезжают сюда только для свободной любви».

На собрании выступал Либкнехт. Приняли предложение агента: составить протест министру, перевести ею на все европейские языки, разослать по газетам…

После собрания Владимир искал встречи с агентом. Хотелось поговорить. Его интересовали трое: Плеханов, Мартов и Ленин. Но агент исчез. Оказалось, берлинская полиция искала с ним встречи более активно, и агенту пришлось вернуться в Женеву.

Нужна позиция. Она была прежде — и растворилась в разноголосом хоре. Наступила некая пауза в его судьбе. Надо ее заполнить, а для этого ответить самому себе на простой вопрос: кем ты был, кем стал и — камо грядущи?

Он стал бунтовщиком с детства, не думая о том, нечаянно. Жил неподалеку от Старо-Солдатского человек лет двадцати пяти, не больше, но даже и взрослые называли его «дядя Павел из депо». Его все любили, потому что он все умел. Летний вечер на улице, мальчишки — в городки или в бабки, и чей-то крик, клич: «Дядя Павел идет!» Усталый, черный, ватага с шумом навстречу, окружают, передние пятятся, глаза его веселеют, лицо разглаживается, тянут его к городкам, ставят потруднее фигуру, «письмо», например, четыре чушки по углам, пятая посередке, подносят биту, и дядя Павел, улыбаясь, топчется, прицеливается, на биту посмотрит, на ребят, долго готовится, вокруг уже дышать перестали, а он все медлит, не хочется ему ребят огорчить, промазать, потом резко вскинет биту, застынет на миг — и в тишине со свистом летит бита, залпом щелкают чушки, и все пять — с ноля долой! «Еще-о!»— взрывается общий крик, но дядя Павел идет домой, его удерживают, и он бежит трусцой, детвора за ним, ловят за пиджак, держат, слышат запах машины, чугунки, дальних гудков, пространства. Дядя Павел бежит, стучат сапоги, и все бегут с ним вприпрыжку, крича и радуясь неизвестно чему, просто жизни и хорошему человеку…

Стучат сапоги, бежит дядя Павел, и уже не трусцой; а изо всех сил, а за ним жандарм: «Сто-ой!» С бегу прыгает дядя Павел на тесовый серый забор, жандарм с трех саженей стреляет, и так хорошо стреляет, как мог это сделать только сам дядя Павел. Но сейчас он застыл на досках, будто раздумывая, надо ли перелезать, раз такое, дело: со стуком упал сапог, словно для облегчения, и рухнуло тело, длинно откинулось и головой — о булыжник с арбузным звуком. «Чевой-яй-сделал?! — закричал, завыл молодой жандарм. — Чевой-яй-сделал! Встава-ай!..» Мальчик шел из гимназии, за спиной ранец, тихо на улице, осень, ледок хрустит, — вдруг… Стоял, оцепенев, толпа набежала, загородила. Штаны, сапоги, галоши. «Что это?»— думал мальчик, и никто ему не мог объяснить. Ни мать, ни отец. Ни братья, ни сестры. Один ответ: бунтовщик дядя Павел — и всем все ясно. Всем, но не ему. Гремит в ушах выстрел, звенит крик, и не понять мальчику, что за страшная сила сделала одного убитым, а другого убийцей, почему и зачем? Должен быть кто-то третий — над ними, над всеми. Кто же? Что же? Другие этим не мучились, а он мучился и не заметил в себе перемены, другие заметили: бунтовщик!