Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

А люди только и делают, что ни во что не ставят красоту. Живут как слепцы на необъятной этой земле и разве только к заходу солнца кинут взгляд на небо. Солнце не мечта, не жизнь для них, просто надежные часы.

Когда же взялась Софико ткать ковры и рисовать? Неужели в ту пору, когда, подобно единственной ночной сорочке на теле, истаяла ее любовь к мужу? Нет, пока еще жив был муж.

На пятой годовщине свадьбы, когда тяжело нагрузился их семейный ковчег, когда щедростью и человеческим счастьем заполнился каждый утолок, именно тогда почувствовала Софико, что теряет не просто суженого, теряет собственное счастье. Ее муж так честно гнул спину, что, усталый, разве только перед сном успевал улыбнуться Софико. Было бы кощунством усомниться в его верности. Залогом этой верности был и амбар, полный зерна, медовый арак, набегающий из черного змеевика большого бака, янтарный мед в сотах и утонувшие в бочках крутые головки сулгуни. Тяжело и лениво ступала в хлев скотина. Засучив рукава, словно к люльке, подсаживалась Софико к крутому боку смирной коровы и, вобрав в ладони вымя, с привычной терпеливостью массировала его.

Как снежинки в снегопад, минута мелькала за минутой, день за днем, и всепоглощающее однообразие терзало душу женщине.

От зари до зари тщетно крутилась волчком, тщетно старалась утопить свою безмерную энергию в хлеву и в сарае. Зря тешила мужа щедро накрытым столом и попусту лила слезы на виду у людей.

Откройся Софико, что завидует судьбе соседки Ахатии, засмеяли бы люди.

Одинокая, с навеки пропахшим бузинной водкой подолом Ахатия, посасывая старую трубку, наследство от какого-то предка, неизменно сидела на пороге своего скособоченного дома и глядела на мир.

Знала Софико цену этому блаженному созерцанию. И если для других старость Ахатии была пустой и бесплодной, для Софико она была древней-предревней шкатулкой, где вместе с многокрасочностью жизни и воспоминаниями была схоронена и извечная тайна…

Чем быстрее текло время, тем острее ощущалась незримая рука преходящности всего земного.

Чем больше блекли фруктовые деревья за забором во дворе, тем гуще наливалась горечь, рожденная собственной беспомощностью.

А тайна из шкатулки Ахатии мало-помалу раскрывала свою суть, обретая черты истины, старой как мир. «Черепичная крыша не только у тебя, у всей деревни над головой…» Ахатии же и крыша нипочем, и лишние предметы не лезут в глаза. Словно ждал человек возвращения стрелы, пущенной в небо в детстве.

Зимой и летом сидела старая сванка на пороге грузинского дома и смотрела на нескончаемую людскую суету.

Желание наведаться к Ахатии, бывало, так накатит на Софико, как тянет порой только что оперившихся девчонок бросить дом и лететь без адреса хоть куда.

С горячими, только что выпеченными хлебами являлась она к соседке, садилась без приглашения на низкий трехногий табурет и долго смотрела в лицо старухе, надеясь хоть раз поймать в уголках по-старчески отвисших губ иронию.

Облачные стада стерегла старуха, райский покой был разлит на ее лице.

Этот покой иногда раздражал Софико, не приходила же она просто так наведаться к соседке, пророчеств ждала Софико от этой странной старухи.

После привычных приветствий и разговоров почему не чувствовала старая эта женщина, что в обычных словах Софико таится необычная горечь? Не могла же Софико ни за что ни про что излить годами цедившуюся в душу грусть. Неужели такой ясной и открытой должна была быть ее тоска… Тогда ведь и тоской не звалась бы она, если бы так легко можно было излить ее, и печалью бы не именовалась.

Что стоило благословенной этой старухе спросить хоть раз: как ты там, Софико, как живется тебе…

Вот тогда, быть может, поднялось бы со дна души наболевшее. Тогда могла бы Софико открыться старухе, как жаждет она порой остаться наедине с собой, как тянутся руки к любимой работе и не могут никак дотянуться. Могла бы сказать Софико, что лежат сиротливо в кованом сундуке из ореха многоцветная ее шерсть и войлок.

Какая все-таки чара была в этих нитках и в войлоке! Какая такая невероятная сила и притягательность, что, даже качая люльку внука, она мысленно перебирала свои сокровища в холодной глубине сундука.

Розовым цветом цвела в ситцевых свивальниках жизнь, ребенок играл болтающейся на перекладинке люльки агатовой бусинкой от сглаза. Глядя на него, мечтательница бабушка жаждала оживить черный бездушный войлок. А здоровый кусок телесного цвета холста постепенно принимал овальную форму. Капельки черной пряжи, падая в розовый круг, высвечивали тепло игрушечных детских глаз.

Кто бы поверил сну Саба, пригрезившемуся ему в колыбели! Кому было позавидовать усеянному крохотными ягнятами, зеленому, как лужайка, войлоку, заменяющему ребенку одеяло. Кто помнил маленькую, длиной всего в пядь, кольчугу, с усердием связанную бабушкой для мальчика-воина в одну ночь (наутро начиналось сражение у мальчишек во дворе). На левой стороне груди сияло вытканное из золотистых стебельков соломы солнце.

В узком окне третьего этажа то и дело появлялось Ееснушчатое лицо гостившей у соседей девочки.

Что тебе Каджетская крепость, что это окно! Девочка не была красавицей. Зато была непривычным и свежим для мальчишек человеком. А это очень многое значило для них…

Какое там сражение, какое рыцарство — со скрипом отворилась узкая рама, и конопатая девочка просто так крикнула им сверху: «Давайте сыграем в «чью душу желаете»!»

Сбежались во двор все девчонки. Спускалась по звонкой железной лестнице девочка и глаз не сводила с солнца на груди Саба… При первом же выборе гостья предпочла его. Мальчик легко прорвал цепь и похитил веснушчатую девочку. И больше ничего, все решилось легко и обычно.

Вечером, когда усталый Саба пришел домой, бабушка как бы между прочим спросила:

— Ну что, сынок, сражались?

— Победил! — с некоторой досадой ответил мальчик и швырнул кольчугу на тахту. В сиреневом сумраке поблескивало соломенное солнце на кольчуге… Саба понял, что вовсе не он одержал победу, а солнце, бабушкиными руками вытканное солнце.

Безвременная смерть бабушки и отца оставила боль и сожаление в душе Саба, который принял эту тяжелую утрату как повидавший жизнь человек, принял, признал и смирился…

Впервые над этим подсознательным примирением со смертью близких людей он задумался в тот вечер, когда во время ужина Цира со скрытым смущением начала:

«Вас ведь не соберешь вместе для разговора… Лучше я тебе скажу…» И Саба уже знал, что мать скажет: «Я выхожу замуж».