Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)

— У меня свидание, — солгал Мережко.

— Ну, придется тогда, наверное, с Цалей и Лилей, — скорбно заключил Осеин.

— А почему вы употребили такое пренебрежительное «придется», а? — возмутилась Мишульская, нервно выхватила из кармана своей курточки пачку «Столичных», зубами вынула, словно выкусила из нее, сигарету, щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась и с презрительным вызовом уставилась на Осеина, ожидая ответа.

Тот нашелся.

— «Придется» потому, — сказал он с полунасмешливой, полуснисходительной улыбкой, — что Цаля ведь завязал, а в таких случаях раскачать его трудно, он человек железной воли. А Лиля без Цали, по всей видимости, не пойдет. В таком случае и придется провести определенную работу.

— Ничего у вас не выйдет, — сказала Лиля.

— Ладно, Цаля, входя в твое бедственное положение, угощаю сегодня я, — положил Цале на плечо руку Осеин.

— Нет, — твердо сказал Цаля.

— Нет, — покачала головой Лиля.

— Да у тебя, Митя, и не выйдет сейчас ничего, — сказал Мережко. — Я вам работку подбросил, пару сцен в кафе, посмотреть надо, завтра съемка. Коберский наверняка уже по всей гостинице тебя ищет.

— Ох мне этот Аникуша! — поднялся со скамейки Осеин и подчеркнуто неохотно зашагал по аллейке сквера.

— Ой, слава богу, что ушел, такой неприятный тип! — глядя вслед Осеину, сказала Лиля. — А умный, аж страшно…

— Да зря ты так на него, он ничего мужик, — проговорил Цаля.

— Для тебя все «ничего», которые тянут тебя в чайхану! — возмущенно ответила Мишульская и снова выдернула из кармана куртки сигареты.

— Лиля, хватит! — взяв ее за руку и засунув пачку обратно, сказал Цаля.

— Хорошо, — согласилась она и с какой-то кокетливой жалобностью взглянула на Мережко. — Жить не дает…

Цаля не поддержал ее игривого тона, нахмурился, бросив на Лилю укоризненный взгляд, и мягко коснулся рукава плаща Александра Мережко:

— А вот скажи, Саша, объясни мне, что происходит… Вот вынашиваешь идею, видишь и чувствуешь ее, как живую, но как только прикасаешься к бумаге, как только начинаешь писать — сразу же слова и мысли, которые так искрились в сердце, уме, вдруг тускнеют… И пропадает желание писать, понимаешь? У тебя бывает такое, Саша?

— Бывает, — вздохнул Мережко.

— А писать очень хочется. Эх, написать бы что-нибудь хорошо! Особенно этого хочется в те минуты, когда чувствуешь, как движимо, будто песок под ногами, уходит жизнь.

— «Движимо» — это хорошо. Сам придумал?

— Наверное, сам. Правда, иногда трудно разобраться, сам или где-то вычитал… Да какое это имеет значение? — Цаля задумался, затем полез к Лиле в карман, достал сигарету.

— Я хотел даже не об этом, а о том, что дни стали лететь как-то невероятно быстро. Раньше этого не замечал. Лет до тридцати жизнь идет медленно, словно в гору. И ты не видишь, что за той горой — зеленая долина или пустыня, но все же надеешься, что обязательно что-то прекрасное. А когда взойдешь, то не успеешь и осмотреться, как уже летишь вниз. Пустыня ли, долина ли — все равно быстро вниз, не зная, где та пропасть, которая поглотит тебя навеки.

— Цаля пессимист, — улыбнулась Лиля и снова потянулась за сигаретой.

Цаля хлопнул ее по руке. Она послушно сложила на коленях руки, вздохнула и сказала с наигранной, по-детски кокетливой капризностью:

— А Цаля меня не любит.

— Любит, он оптимист! — убежденно сказал Мережко.

— Сюжет мне плохо дается, вернее, его драматургия… Вот все, кажется, у меня есть: и о чем рассказать, и любопытные характеры — из жизни прямо выдернул их, — а закрутить все это так, чтоб… — Цаля стиснул зубы и, сжав кулаки, резко, с усилием крутнул ими перед собой, как шофер баранку при внезапной помехе на дороге.

— А знаешь, — ответил Мережко, — Щепкина-Куперник говорила, что самое существенное в Чехове — это раскрепощение рассказа от власти сюжета, от традиционных завязки и развязки.

— Ну, вам, литераторам, все что угодно можно, вас будут читать, лишь бы хорошо было написано, а у нас совсем другое. У нас в кино, если уж вздохнул, то выдохни, иначе тебе смерть!

— Ой, мы же опаздываем! — вскочила вдруг Лиля.

— Извини, — поднялся и Цаля, тоскливо поглядев на Мережко.

— Далеко?

— В теа-а-атр! — трагическим голосом произнес Цаля.

— Представляете, Саша, оказалось, что Цаля уже целых двенадцать лет не был в театре! Ужас!

— Думаю, с тех пор там ничего не изменилось, — без энтузиазма сказал Цаля.

— Я тоже давно не был, — рассмеялся Мережко. — Даже привычкой стало — ходить только на те спектакли, на которые приглашают товарищи, авторы пьес…

Мережко остался сидеть на скамейке. Смотрел вслед этой необъяснимо симпатичной ему паре — и только сейчас заметил, что на Мишульской не было старой куртки с поломанным обвислым замком; девчоночью фигуру упрятало модное замшевое пальто, скрывая ее худобу и угловатость; Цалин старенький костюм был тщательно отутюжен. Сам Цаля галантно держал Лилю под руку и, слегка сутулясь, неторопливо о чем-то ей рассказывал. И были они сейчас так похожи на счастливую влюбленную пару, у которой еще ничего не было в прошлом, а все только начинается, все еще впереди. А может, Мережко не казалось все это, а просто очень хотелось, чтоб так было…

Немного пройдя, Цаля и Лиля взялись вдруг за руки и побежали, чтобы действительно не опоздать.

Мережко вздохнул и поднялся со скамейки.

— Боже мой, и эти спешат. Уже старики, а как дети…

Александр быстро обернулся. Рядом с ним стояла Нина, она узнала Мережко, поздоровалась, хотя они сегодня уже виделись. Он кивнул в ответ и спросил:

— У вас обеденный перерыв?

— Нет, я уже сменилась. Я вообще работаю не полный день, я здесь на стажировке.

— Вы не местная?

— Из Кызыл-Арвата я. А вообще-то, и не оттуда, там мы всего лишь три месяца живем, отца моего на работу перевели туда, а до этого жили в Кишиневе, потом училище.

— А училище какое?

— Не художественное и не хореографическое, — вздохнула и тут же засмеялась Нина. — Кондитерское…

— Ну, настоящий кондитер — художник тоже.

— Ой, из меня настоящего не вышло. Адская работа — жара целый день, да и однообразие: торты да печенья, торты да печенья…

— А в ресторане интереснее?

— Какой там…

— Зачем же вы пошли?

— А разве человек всегда идет туда, куда хочет?

— Ну, все же… Выбор большой…

— Так получилось…

Они пошли по аллейке сквера. Переходя дорогу, по которой густо мчались машины, разбрызгивая на узкие тротуары и на стены домов лужи, Александр взял ее под руку. Нина вся как-то напряглась, руку держала опущенной, но потом, уже на другой стороне улицы, согнула ее в локте, коротко, с любопытством взглянула на Мережко и улыбнулась ему с радостным удивлением, как старому знакомому, которого давно не видела и вот неожиданно встретила.