Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)

Мережко снисходительно усмехнулся:

— Ты, Митя, все свои интеллектуальные алогизмы возводишь в степень категоричности. Люблю я тебя за это.

— Ну, так уж и любишь, — рассмеялся Осеин.

Он поднялся, прошелся по номеру, разминаясь и потягиваясь, снял очки и, протирая стекла платком, некоторое время близоруко смотрел перед собой. Глаза у Осеина были маленькие, голубоватые; на красных, словно воспаленных веках ресниц или не было вовсе, или были они такие короткие, что и заметить трудно.

От всего этого лицо казалось каким-то беспомощным, наивно-младенческим. Но вот он надел очки — и сразу же преобразился, в лице появилось что-то менторское, холодноватое.

— Так вот, Саша, всего не только не упомнишь, по и не разглядишь сразу как следует. А вот сейчас я читал и, признаться, кое-что меня насторожило. Удивляюсь, как не заметил этого раньше. Мелочи, конечно, однако… В книге, например, в рассказе или в каком-нибудь романе, эти вещи могут быть и не замечены, а кино обладает страшной силой гиперболизации… — Ом замолчал, коротко поглядывая то на Коберекого, то на Мережко.

Александр был весь внимание, а Коберский, слушая и сразу же протестующе настораживаясь, смотрел в окно на темно-серые космы облаков, похожих на гигантские уродливые тени, медленно плывущие над крышами.

— Ну говори, говори же, Митя, — нетерпеливо сказал Мережко. — Что за привычка тянуть резину!

— О чем у тебя сценарий? — ткнул пальцем в него Осеин.

Это был один из тех вопросов, от которых Мережко всегда терялся. Ему было легче написать повесть, чем внятно растолковать, о чем она.

— Ну… — Мережко развел руками и поглядел на Коберского, как бы ожидая от него спасительной подсказки. Но тот молчал. — Ну… прежде всего о человеке.

— О каком человеке?

— Как это о каком?

— Ну, о хорошем или плохом, злом или добром, если уж говорить школярским языком…

— О добром, — все еще не понимая, к чему клонит Осеин, улыбнулся Мережко.

— Нет, милый, не о добром!

— Мне-то лучше знать, о каком я хотел…

— Желание и его исполнение, как известно, — вещи, не всегда идущие друг другу навстречу. Твой герой не добрый, а всего лишь добренький. Его взбалмошная дочь не хочет идти в школу, просит отца, чтобы тот разрешил ей остаться дома… И что же? Он, взрослый человек, волевой и умудренный жизнью, с которого следует брать пример, разрешает ей это!

— Но она же неважно себя чувствует, больна…

— Чем она больна? Грипп, у нее температура?

— Нет, у нее конфликт в школе, она сама виновата в нем, девочка терзается, ей нужно успокоиться, подумать, осознать все спокойно, а у отца в тот день выходной, он хочет провести его с дочерью, о многом поговорить, и это будет гораздо полезнее для нее…

— Ну что ты мне-то объясняешь? Я все понимаю, но поймут ли правильно те, кто будет смотреть фильм? Ну, если бы такой фортель вдруг выкинул отрицательный герой — еще куда ни шло, а то симпатичный, положительный… Да и не болезнь вовсе у этой дурехи, а просто девичья блажь, с которой надо бороться не высокими душевными словами, а ремнем…

— Это болезнь, как и любая другая, — упрямо, начиная раздражаться, сказал Мережко. — И он у меня не просто добренький, а именно добрый, человек с умным сердцем.

— Ох, ох, ох, — покачал головой Осеин, — всему этому я верю, все это так, но что, к примеру, скажут учителя, узрев такой эпизод в фильме?

— А какое нам дело до того, что скажет какой-то учитель? — пружинисто выходя на середину комнаты и став к Осеину бочком, словно принимая боксерскую стойку, вмешался Коберский.

— Не «какой-то», ми-и-илый, а наш, советский! И не просто скажет, но и напишет, и не автору или режиссеру, а в газету, в Госкомитет…

— Госкомитет, как вам известно, сценарий вот с этим самым эпизодом утвердил, и один Осеин, к большому счастью для кино, изменить уже ничего не сможет, — сухо отрезал Коберский.

— Да я ведь только советую, мне-то что? Но вам все-таки следовало бы прислушаться, сценарий одно, а фильм — совсем, совсем другое. Разве мало потом вырезают из него? Вам ведь, милый, известно и такое?

— Известно даже, что и вообще на полку кладут!

— Ну, милый, вы не из тех режиссеров, фильмы которых кладут на полку, и все же… Зачем вам усложнять себе жизнь?

— Этот вопрос считаю исчерпанным, — строго и деловито, как на заседании, сказал Коберский. — Насколько мне известно, цель вашего приезда несколько иная. Автор напишет новые сцены для интерьеров. Их тема, в основном, не меняется. Вот их и обсудим…

Дверь приоткрылась, и в номер вошла официантка с подносом, на котором стояли кофейник и чашки.

— Вы, девушка, не перепутали? Я ведь не просил, — удивился Коберский.

— Ни капельки, — ответила она, глядя почему-то не на Коберского, а уже на более знакомого ей Мережко. — Ни капельки, ваш Борис Семенович прислал…

— А-а-а, тогда спасибо, — кивнул Коберский.

— Ваш директор, Аникей Владимирович, намного гостеприимнее вас. Все же я гость, хоть и мало симпатичен вам, но гость…

— Так вот, я и говорю… — следя за тем, как официантка на журнальном столике расставляет чашки, как разливает кофе, начал было Коберский, но тут же замолчал, кривясь и хмурясь, будто никак не мог вспомнить, о чем собирался говорить.

А Осеин и Мережко, казалось, забыв о споре, уже мирно пили кофе, улыбались официантке Нине. Но едва та ушла, Осеин вновь заговорил о материале фильма: повторил, что брак случился не по вине группы, хвалил отдельные эпизоды.

В номер неожиданно ввалился Цаля. Волосы и пиджак его были мокрыми от дождя, он зябко поеживался.

— Входи, входи, Цаля. Погляжу на тебя, тысячу лет не видел!

— Ба, Митя! — Цаля пошел навстречу поднявшемуся из-за стола Осеину.

Когда-то они были приятелями, хорошо знали друг друга, а потом, как это часто случается в жизни, их дороги разошлись, несколько раз они довольно остро сталкивались во время обсуждений новых фильмов.

— Жив, жив курилка! — смеялся Осеин.

— А чего это я должен не жить?

— Да не видел тебя давненько, ты словно сквозь землю провалился.

— Почти угадал, я действительно сейчас в подполье, добиваю сценарий.

— Молодец, поздравляю! Разбогатеть захотел? Ну давай, давай! Ты и жизнь, и кино знаешь, давай, поможем, Цаля. Кому-кому, а тебе поможем. Да вот тот же Мережко первый поможет! Вообще-то, каждый человек, проживший интересную жизнь, может написать одно неплохое произведение. Вот оживай и ты, поднимайся… Я тебя, между прочим, в эпизоде у Коберского в роли пенсионера видел. Представь, не хуже наших актеров, талантливый этюдик вышел… — Осеин перестал улыбаться, благодушие, с каким он говорил с Цалей, мгновенно исчезло с лица, он вдруг сказал, обернувшись к Коберскому. — Кстати, а почему у вас, в благоустроенном поселке, танцы на шоссе, да еще в дождь? Для киношного эффекта? Фары машин, дождь… У девушек платья облепили фигуры, герой — как мокрая курица… Будете переснимать — придумайте что-нибудь другое.