Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)

— Ой, Александр Николаевич, не могу, меня Цаля когда-нибудь уморит!

— Анекдоты? — с теплой приязнью поглядел на Цалю Мережко.

— Нет, мемуары, — вздохнул Цаля.

— Он рассказывал, как разводился с первой женой и какой повод выдвинула та дура, когда их не хотели развести. Говорит судье: у меня очень важный аргумент, мой муж допился до того, что кто-то на спине написал ему мелом неприличное слово, — Саид снова взорвался смехом. Потом, вытерев слезы, спросил: — Вас отвезти куда-нибудь?

— Куда-нибудь можно.

— Сейчас должна выйти Потапова, завезем ее в гостиницу, а потом — куда скажете.

Но вскоре вместо Потаповой вышел Жолуд, плюхнулся на сиденье рядом с Мережко:

— Давай мигом в гостиницу! Опять этот проклятый «дипломат» забыли…

— А что, разве реквизитор не могла за ним поехать? — удивился Мережко.

— Да он у меня в номере…

— Ну и что?

— В нем верблюжья шерсть для кофточек, — иронически ухмыльнулся Цаля, — Жолуд все ею понабивал.

— Цаля, ты хам! — рассвирепел Виталий.

— Зачем оскорбляешь человека, начальник? — обернулся к нему Саид.

— Кстати, — сердито сказал Мережко, — вам бы, Виталий, и вообще не следовало называть Олега Иларионовича Цалина на «ты», он вдвое старше вас… — Помолчал немного и строго добавил. — Извинитесь, Виталий!

— Извините, — краснея, выдавил Жолуд — скорее для Мережко, чем для Цали.

— Ладно уж, я привык, — смущенно отмахнулся Цаля. — Да и сочувствую я Виталию. Второй режиссер, а нагрузка у него по первой категории, как у каждого, выбравшего себе подобную профессию. Знаю и сочувствую. Только пусть Виталий помнит всегда об одном: что жизнь коротка и не все мечты сбываются. Ровно семьдесят пять лет назад, когда на бульваре Капуцинов появился первый фильм, вместе с ним возникли и первые киношники-неудачники, которые, к сожалению, никогда не переведутся. Я тоже, Виталий, как и ты, сценарии пытался писать, да и сейчас еще подумываю. В меня даже верили — и не кто-нибудь, а сам Иван Пырьев! Как-то он выступал на худсовете и сказал: вот такой-то сценарист, хоть и лауреат, хоть и мастер, авторитет, но хорошего сценария уже не напишет, а вот Олег Цалин еще напишет. Написал, и не один, но ни один так и не был поставлен…

— Бывает, все бывает, Цаля, — подбодрил его Саид. — Но ты еще напиши, поставят, все ведь свои люди, правильно я говорю, Александр Николаевич?

Мережко не ответил, а Цаля засмеялся и заговорил уже в своем обычном полувеселом тоне:

— Вот вспомнил Пырьева — и вспомнилась одна сценка. В Крыму это было, что-то там снимали мы в Ялте. Когда съемок не было, купались или просто стаей бродили по городу, как это заведено у киношников… Ну и повстречали Пырьева. Остановились, разговорились, а потом вдруг решили сфотографироваться всей группой. Вернее, не сами так решили, а зазвала нас какая-то старая женщина-фотограф с таким же старым-престарым фотоящиком на треноге. Ну, выстроились перед объективом, а она начала свой кадр создавать: ты вот сюда стань, а вы вот сюда, ты, дядя, — на Пырьева, — выше всех, становись сзади, а ты, — на меня, — пониже, давай вперед, девушек в центр, и так далее. Долго мучила. Наконец, Пырьеву это надоело, и он скомандовал: а ну, массовка, рассыпайся! Стали кто где. Фотограф посмотрела, посмотрела на все это и засмеялась: мол, шутники вы, что в нашем фотоделе смыслите? А Иван Александрович говорит: снимайте так, как мы стали. Нет, ничего вы не понимаете, я хочу лучше для вас. Для нас будет лучше так, как предлагаем мы, отвечал Пырьев. Потом понял, что убедить фотодаму невозможно, и взорвался: да я же народный артист СССР, я снял в своей жизни столько метров и столько людей, сколько весь ваш род не снял и уже не снимет! А она ему свое: артистов тут много у меня снималось, а я фотограф, я знаю свое дело лучше. Пырьев сдался, потом долго хохотали…

— К чему это ты рассказал? — вновь позабыв совет Мережко называть Цалю на «вы», спросил Жолуд. — Не понял я подтекста…

— Ты везде ищешь подтекст, — ухмыльнулся Цаля. — А я просто так рассказал. Разве нельзя просто так?

— В любой истории есть свой подтекст, — многозначительно заметил Жолуд. И тут же обратился к Мережко: — А скажите, Александр Николаевич, как, по-вашему, что все-таки нужно, чтобы стать сценаристом?

Мережко пожал плечами:

— Наверное, прежде всего, как и в любом другом деле, способности…

— А некоторые твердят — знание жизни, знание жизни…

— А как же без этого, — снисходительно улыбнулся Мережко.

И подумал о том, что этому парню как раз и не хватает того, что зовется знанием жизни. Он, может, и способный, целеустремленный, но вот и у Цали все это было, — а что он в жизни видел? Кино, кино, поездки, съемки, гостиницы. — Жил, парился много лет в этом киновареве, а писать-то ему, по сути, было не о чем. В этом, пожалуй, судьбы и юного Жолуда, и уже прожившего жизнь Цали схожи…

За проступок, совершенный в тот вечер, даже по самым снисходительным законам им грозила тюрьма.

— Волки вышли на промысел, — храбрясь, острил Сашка.

Они в самом деле вышли на «промысел» и действительно напоминали волков: были злы и голодны. Мелкая спекуляция уже второй день не приносила ничего, на большее они пока что были не способны. А в тот вечер решились…

Прохаживались по Основянской, в полукилометре от Илюшкиного дома. Илюшка отказался идти с ними. Ему, конечно, жилось легче: мать работала на заводе и получала дополнительный паек. Когда они уходили, Илюшка сидел на краешке койки, покрытой серым солдатским одеялом, и, заложив крохотные кулачки между коленей, подрагивал худыми, узкими, как у девчонки, плечами.

Улица была без фонарей. Спать здесь ложились рано, и лишь кое-где в окнах мерцал свет. Первым им встретился инвалид на костылях — его не тронули. Затем минут через двадцать — женщина. Они спросили, который час. Ответив, что часов у нее нет, женщина пугливо обошла их и почти побежала. Их, оказывается, боялись, и это придало смелости (хотя женщин они договорились тоже не трогать).

А третьим был Он…

Пришел поезд — станция была рядом. Люди шли вначале кучками, затем поодиночке растекались по переулкам. Бережан остался один. Он шел с вещевым мешком за плечами, с чемоданом в руке, прихрамывая, опираясь на палку. Иногда из подворотен со злобным лаем выскакивали собаки, подкатывались под самые ноги, но он словно был глух — не приостанавливался, не оборачивался. И только поравнявшись с оврагом, Бережан остановился, напряженно вгляделся в темноту, где тускло светилось окно Илюшкиного дома, постоял в раздумье и, вдруг подняв палку, с силой швырнул ее в темноту. Тут они и выросли перед ним.

— Закурить не найдется? — преградил ему дорогу Витька и щелкнул зажигалкой.