Александр Ливанов - Начало времени

Нет, я не видел румынского солдата! Чтоб не обижать мать, а главное, чтоб не отвлекаться от реки, я кивнул головой: «У–у».

И на кой он мне этот румынский солдат! Я смотрел на реку. Если б видение вдруг исчезло, я ничуть не нашел бы это странным. Все было похоже на чудо, на яркое сновидение, на все, чему дана короткая удивительная жизнь! Слезы растроганности застилали мне глаза, слезы изумления, волнения, признательности. Мне почему‑то не приходило в голову, что река — сама по себе, а не для меня. Она казалась нежданным, сказочным подарком судьбы, непомерной наградой за что‑то такое, о чем я и сам не мог догадаться. Может, за то, что так сильно люблю маму? Может, за мою бескорыстную, невымолвленную влюбленность в Лену? А может, просто за недавние горькие слезы мои против затворничества, которыми было оплачено это видение?

Я заморгал ресницами, чтоб незаметно стряхнуть наплывшую слезу. Матери я готов сказать, что пылинка попала в глаз. Но матери не до меня. Она тоже увлечена видом реки. Река, лес, закат — всякое яркое видение природы безотчетно подчиняют нас себе, настраивая на созерцание, слияние, отрешенность от будничного и насущного.

Деревня пятнисто и безголосо, как полуденное стадо, лежала на холмах. Недвижные млели в небе палевые облака. Приникая к земле, ветер полз из‑под яра, катился по холмам и спешил в поля. Глухо рокотала речная вода. Я посмотрел на мать — молодо и мечтательно блестели ее глаза, румянец играл на ее по–девичьи нежных и смуглых щеках, ветер озорно парусил кофту. Мать ничего этого не замечала. Тени от заходящего солнца, отраженные на беспокойных волнах, едва уловимо вспыхивали, гасли на кофте матери, на лице.

К нам подошел человек с книжкой в руке. На нем были белые парусиновые туфли, которые тоже впервые в жизни мне довелось видеть (обувь — и вдруг белая!), белые брюки и синяя рубашка навыпуск, перехваченная шелковым светлым шнуром с красивыми кистями. Рыжеватые, прямые и жидкие, волосы были зачесаны набок, губы рыхлого рта подрагивали, неуверенно изображая улыбку. То, что человек был простоволос, являлось, я знал это, несомненным доказательством, что он городской и — интеллигент, как сказал бы отец. Сельчане наши носили соломенные шляпы–брыли. Даже в городе в то время далеко не все решались ходить без кепки. В деревне же было прямым святотатством ходить без головного убора. Мальчишки в подобном случае обретали право бегать за таким человеком и донимать его странной дразнилкой: «Жена померла! Жена померла!» Только смерть родного человека давала привилегию ходить без соломенного брыля или шапки. И то лишь до похорон. По православному обычаю голова обнажалась еще перед едой, в церкви, перед образом святым, и едва ступив в дом, собственный или чужой — все одно.

— Какая красота, — с придыханьем сказал, подойдя к нам, человек. Мать учтиво согласилась, и тот мечтательно, негромко, но с чувством добавил: —Поэта бы сюда!..

Сунув бледную руку за шелковый шнур, он, загадочно прищурясь, смотрел на реку с таким видом, как будто только ему и реке известна была какая‑то важная и потаенная мысль. Что ж, поэзия меркнет от объяснений…

Молодой человек был средним сыном батюшки Герасима, то есть братом Лены, «ее братом». Знал я и то, что был он нелюбимым сыном.

Алеша учился очень далеко — в столичном городе Харькове. Он болел чахоткой, и все знали, что дни его сочтены. При этом, по иронии судьбы, Алеша был «вечным студентом», и с его учебой у него получалось, как говорил отец, «не в копя корм». Знал я и то, что батюшка посылал Алеше, нелюбимому сыну, меньше денег, чем Володе и Сергею. Говорили на селе, что Алеша — мот, тратит деньги не на сало и масло, а на барышень и на красивую одежду. Обо всем этом и отец не раз говорил матери; мать почему‑то отмалчивалась, и. отец заключал презрительными: «На брюхе шелк, а в брюхе‑то щелк» и «Спереди фрак, а сзади — так».

Алеша смотрел на реку, и с лица его, точно смытая хрустальной струей, стекала бледность и печальная усталость. На щеках его пробился смутный румянец, выдававший внутреннее волнение. А может, это был отсвет гибельного недуга?..

…Сперва я увидел только краски. Яркие, ослепительные, манящие: красную, зеленую, фиолетовую. Потом уже сам предмет.

Колесики! Где бы я ни встрепал их, они всегда волновали меня. Колеса я видел в самых мудрых вещах — на мельнице, на телеге, в прялке. Колесо — это движение, полет воображения и фантазии. Оно гордое подтверждение человеческой изобретательности.

Мне снилась маленькая чудесная телега на четырех колесиках; маленькая телега, а в ней маленькая лошадка — величиной с жеребенка. Не жеребенок, а лошадка! Я лечу, парю над землей!..

А здесь я видел четыре колесика — безукоризненно круглые, точеные, красочные. Они скатывались осторожно с трех ступенек крыльца. А вместе с ним скатывалось… Что?.. Это было нечто уютное, яркое и прекрасное. Деревянное, сказочное, удивительное. В нем, точно на троне, восседал бутуз Йоселя. Два передних колесика касаются каменной ступеньки крыльца, затем два задних — и вот уже колясочка–красавица стоит на дворе!

Над бутузом склонилась мать — томная, малоразговорчивая и застенчивая Лия. Там, где у большинства людей слова — у Лии улыбка. Застенчивая и виноватая, как у проснувшегося ребенка. Но и без слов все понимают Лию, и она всех понимает. Обычно Лия покачивается или дремлет в эдакой веревочной плетеной штуке, которая подобием веревочного веера привязывается к белым стволам двух берез. Отец сказал, что это «га–мак», что у штабс–капитана Шаповалова тоже была такая вещь. «Га–мак»… Странное, какое‑то неосновательное слово, даже запоминать его не хочется.

Лию на улице почти не видно. А куда ей ходить? По воду — домработница сходит. Лавка, опять же, своя. В ней только птичьего молока нет. Разве только иной раз Лия подменяет в школе Марчука, когда того срочно вызывают в волость или уезд. Андрейка говорил, что когда Лия в школе, все на голове ходят, уроки не учит…

Лия — белокурая, красиво, по–городскому одевается. По вечерам она завивает волосы щипцами, которые нагревает в ламповом стекле. Мама говорит ей «мадам». Носит она туфли, чулки, длинную черную юбку с таким же черноглянцевым широким клеенчатым поясом. У пояса огромная, больше чем на поясе Симона, медная пряжка. Блузка Лии белая, как первый снег. На просвечивающихся светлых локонах — репсовая панама, тоже белая, с красивой голубой лентой. Женщина эта, одежда ее — все это словно из другой, опередившей село на много веков, жизни.

Я готов часами стоять и смотреть на Лию. Как, например, на святых в церкви, на их пышные и яркие одеяния. Дух неведомых страстей витает на их застывших ликах. (Я, бывает, до того заглядываюсь на святых, что каждый раз забываю, когда надо становиться на колени. Мать давит мне ладонью на темя, трясет, тянет за рукав.) Бабы укоризненно смотрят на мать, на меня, неслуха или неуча…