Александр Ливанов - Начало времени

Миску дымящегося картофельного супа он выпил через край, даже не прикоснувшись к лежащей рядом деревянной ложке. «Чтоб и внутри скорей согреться!» —усмехнулся он. Зеленоватые глаза его неожиданно сверкнули юморком, озорно. Стало ясно, что он моложе, чем показалось нам, что старило его дряблое от зябкости небритое лицо со впалыми щеками, а главное, большая проплешина почти до затылка.

— Горячим шилом море не нагреешь! — отодвинул гость пустую миску.

Отец налил гостю половину граненого стакана самогона из своей заветной пляшки, и тот, запанибратски подмигнув матери: «За здоровье хозяев!» —выпил. Встряхнувшись всем телом, точно Жучка после купанья в «нашей луже», сказал отцу «огромное спасибо!» и с пристуком поставил на стол стакан.

Потом гость шлепнул на голову фуражку с засаленным околышем, потуже подпоясал свой ватный бушлат с вылезавшими кое–где клоками серой ваты — бесспорное доказательство гостеприимства наших сельских собак, обмотал вокруг кадыкастого горла длинное вафельное полотенце и закинул за спину свой мешок–наволочку. Суковатую палку, которой гость недавно переступил порог хаты, он внимательно осмотрел, точно от нее теперь многое зависело: «Пойду, поищу работенку! Я еще вернусь». — «А не вернешься — тоже не соскучимся. Гость на двор, так и ворота на запор», — ответствовал Отец, видно, заподозрив в госте развязность и бесцеремонность, которых не любил в людях. Голос у отца на всякий случай был бесцветный — не злой, не шутливый: как хочешь — так и понимай. И омыв ладонью глаза и рот, притворно зевнул.

— Ауфвидерзейн, значит! Я еще вернусь! — приподнято отозвался гость, дав почувствовать отцу, что, как веселый человек, он предполагать в ком‑либо неприязненность просто неспособен.

— Вертайся. Под полой печи нашей не унесешь, — все же добавил отец. И матери: «Образь избу, а то катух прямо… Все же — гость…»

Вернулся он вечером. Весь перепачканный в глине, пьянее вина и что‑то напевая про красоток из кабаре (последнее слово, мне показалось, обозначает что‑то непристойное). Он тут же принялся обнимать отца, пытаясь с ним пуститься в пляс.

— Ну, ну! Что еще за фортели! Поперек глазу пальца не видит, а туда же, плясать, — нахмурился отец и отстранился от постояльца. Суровому нраву отцовскому не по душе было шумное веселье напоказ.

— Э–эх, хозяин!.. Тот не лих, кто во хмелю тих!.. Без хлеба — не работа, без вина — не веселье!

Как бы вдруг что‑то вспомнив, опустив руку в карман ватника, гость вынул горсть монет и, чуть подавшись вперед, как при игре в расшибаловку, ловко, прицельным веером, сыпанул деньги на стол. Затем он выудил из веера двугривенный — самую высокую по достоинству монету — поиграл им перед лицом матери, будто она была девочкой, и с полупоклоном вручил ей: «За обед! И за ночлег… хозяюшка! Деньга есть — Казань гуляем, денег нет — кишма сидим!»

— Да ладно уж… Нос насандалил, — рассмеялась мать, принимая монету.

Затем он нырнул в свой мешок. Долго громыхал клещами, молотками и колодками, наконец извлек добрый шматок сала. Обдул его тщательно, перегнул раз–другой, как сапожники пробуют подошву, хлопнул им в ладонь свободной руки и тоже с полупоклоном вручил матери. «Жарь картошку, хозяйка! Давно уже не ел картошку с подчеревиком. Мельница водой — человек едой!» Последнее адресовалось отцу, которому гость, издав квакающий звук, лихо подмигнул: знай наших! Тоже в карман за словом не полезем!

Когда после съеденной картошки с салом за столом остались только гость и отец да пустая пляшка перед ними, неторопливо, по словечку, по другому, как мартовская капель с соломенной стрехи в непроглядном тумане, потекла история жизни гостя. Учился в семинарии и состоял кассиром на железной дороге, плавал и торговал, служил у белых и у красных («со всеми я квиты!»), пристал к бродячему цирку и, наконец, сапожничал («Женка у хозяина веселая была… Дело молодое… Пришлось бежать, как Христос в пустыню»).

Дальше пошел рассказ про сегодняшнюю работенку. Поняв, что в селах «сапожников больше, чем сапог, а собак больше, чем людей», дядя Федя (так мне потом велел называть себя наш постоялец) решил остановиться на более доходном занятии. В первом же доме он представил себя печником. Поскольку печь в каждой хате есть, а командует ею баба, рассуждал он, шансы тут явные.

— Женщины для меня, что море для моряка: и жизнь, и погибель! А у вас — солдаток–неперестарок вдосталь. Можно жить, как в зобу у райской птички!

Расчет оказался верным, и лучшим доказательством этому была горсть монет и сало, принесенные уже в первый вечер. Хозяйка божилась, что такого печника отродясь не видела. Печку три раза перекладывали местные печники, и «все, проклятущая, дымила, все очи выела. Что значит — городской печник!»

Окрыленный успехом дядя Федя скромно заметил бабе, что ничего удивительного — он к этому делу большое призвание имеет.

«Графа Потоцкого вы, конечно, сударыня, знаете, — пряча в карман деньги, а в мешок сало, доверительно осведомился дядя Федя у бабы, которой «дым очи выел». — Так вот голубую изразцовую печь в его розовой гостиной, у которой опосля любил греть свой радикулит сам профессор Костомаров, я сложил…»

После этих слов к деньгам и салу и была добавлена добрая чарка первача.

— В общем, хозяйка, на заре ты меня не буди, — нараспев обратился к матери дядя Федя. — Работу мне теперь искать не надо. Она меня искать будет! Как женщина. Сперва за ней слегка прошвырнуться надо, а потом уж сама не отстанет!.. Много работы будет, могу даже муженька твово в помощники взять, — хлопнул он отца по колену.

— Э–э, нет! — решительно провел по усам — влево-вправо отец. — Уж ты меня в свое жульничество не втравишь! Ты ведь не печник, а брехун. Уедешь, ищи ветра в поле. Тут печи все и задымят. А мне тогда расхлебывать? Убьют. Или вторую ногу оторвут. Уж ты сам череди, а вдругорядь не являйся. Не любят у нас взгальных да брехунов!

— Брехун, говоришь? Жульничество? Никогда в жизни Федор Хабалкин не жульничал! — Кулаком грохнул себя в тощую грудь дядя Федя. — Даже от Махно не бежал, а ушел, как порядочный человек! Предъявил свою благородную мужскую болезнь, и врач меня поскорей с почетом выпроводил. Документ даже выправил. По надобности в поле употребил я тот документ. Потому что болезнь моя была такая же липовая, как кредитки батьки Махно. У него же, у врача, я из книги про ту болезнь вычитал.

— А насчет печей, хозяин, — все, как полагается. Я в этом деле толк знаю и тебя могу научить. Вот, смотри…

И, вытерев ладонью порозовевшую плешь, разгладив перед собой измятый листок бумаги («Письмо бы Марье Дмитриевне черкнуть»!), дядя Федя принялся чертить плоским столярным карандашом. Карандаш, как и бумага, разумеется, были предварительно извлечены из бездонного мешка–наволочки. Дядя Федя чертил и толковал отцу о капризах тяги, о соотношениях ширины и длины печи и дымохода, о пыле и жаре; наконец о самом, что ни на есть, главном: дым не любит ползти вниз, как вода переть вверх. Это была блистательная по популярности лекция газовой динамики. Отец, еще недавно почитавший было дядю Федю неинтересным человеком (ведь по собственному признанию тот не был книгочеем, не любил ни газет, ни политики), смотрел теперь с откровенным восхищением на своего постояльца.