Владимир Файнберг - Что с тобой случилось, мальчик?

Тогда твоя мама, другая моя бабушка, сказала дедушке, а я это случайно подслушал: «Ира скоро отдаст его насовсем, решила, наверно, выйти замуж, и вообще он ей надоел».

Она была умная и по–настоящему меня любила. Я до сих пор помню её чёрные лучистые глаза, и как она меня гладила тёплой маленькой ладонью по голове, и как мы по воскресеньям ходили то в зоопарк, То в кино, как я помогал ей готовить котлеты — крутил мясо на мясорубке.

Я вспоминаю о ней, может быть, чаще, чем ты, только об этом не говорю.

Бабушка Белла оказалась права, хотя и ошиблась на несколько лет. В этом‑то, наверное, и была вся беда.

Когда я возвращался к матери, она злобно выспрашивала, чем кормили, куда ходили. И всегда была недовольна, ругала тебя и бабушку с дедушкой последними словами: «Опять яичница, опять котлеты! Не могут достать ребёнку чёрной икры, сволочи! Припрятали, чтоб самим сожрать, когда ты уйдёшь!»

И всегда усаживала меня за уроки или выгоняла гулять во двор.

Ты видел этот двор — квадратный кусок асфальта, с четырёх сторон зажатый домами, где у подъездов мусорные баки и только посередине один старый скрюченный тополь.

Из двух противоположных арок, ведущих на улицу и в переулок, дул сквозняк, и я был вечно в соплях, особенно осенью и зимой.

Она заставляла меня околачиваться там часами, и я возненавидел этот её «свежий воздух». Мать не гуляла со мной, никуда не водила, кроме как к своим родителям, да и то все реже. Потому что у них постоянно паслись её брат и сестра со своими детьми.

Со двора нельзя было уйти. Хотя перейди переулок — и попадёшь на сквер, где всегда играли ребята с окрестных улиц. Мать постоянно следила сверху из окна нашего пятого этажа, открывала форточку и, встав на табуретку, вопила: «Куда ушёл? Застегни верхнюю пуговицу! Поправь шарф! Гуляй ещё полчаса.»

Если хочешь знать, я изучил кору этого старого тополя во дворе лучше, чем географическую карту. Разноцветные пятна на коре, островки мха были целыми странами, по которым я путешествовал. В этих мысленных путешествиях я был уже один, без тебя.

И тогда, в поезде «Москва — Сухуми», в пустом коридоре вагона я все стоял у окна и думал, как ты мог есть, спать, встречаться с другими людьми, каждый раз на рассвете с тупым упорством садиться писать свой роман, в то время как я, твой сын, погибал.

Устали ноги, я вернулся в купе. Мои попутчики уже храпели каждый на своей нижней полке. Я влез к себе наверх и почувствовал, что у меня болит голова. От этой боли долго не мог заснуть. Пялился на тусклую синюю лампочку под потолком, тёр затылок, жалел, что нет никаких таблеток.

А утром я снова торчал в коридоре, потому что за окнами вагона совсем рядом было Чёрное море. Освещённое солнцем, оно казалось тёплым, как летом. Только пляжи лежали совсем пустые.

Попутчики позвали меня завтракать. А потом начали собирать манатки, и за час до Гагр вылезли со своими вещами в тамбур.

Когда они наконец сошли, я остался в купе один, как царь, и только хотел завалиться подремать до Сухуми — надо было экономить силы, — как дверь открылась и ко мне заглянули два чёрных небритых хмыря.

Сначала они пригласили меня пойти в другое купе, потому что им не хватало партнёра для игры в какое‑то «кавказское очко», а когда я отказался, выложили на столик книжечки–гармошки. Одну с фотографиями Высоцкого, другую со Сталиным, третья — фотографии полуголых баб.

Фотография Высоцкого была у меня с собой в сумке, и я зачем‑то выложил трёшник за гармошку с изображениями Сталина.

И вот вместо того чтоб лечь спать, я стал рассматривать «отца народов» в разных видах: в белом мундире с огромной звездой на погонах, в скромном кителе. То он выступает с трибуны, то снят со своей дочерью Светланой, то стоит во время парада на Мавзолее, а под ним написано «Ленин».

На вид Сталин даже красивый. Как тебе кажется? Ласковый такой на вид, сука.

О Сталине у нас с тобой ещё будет речь впереди. А пока никак не доскажу про маму, как мы с ней тебя накололи.

Я продолжал таскаться в свою вторую, обыкновенную школу. Мне ставили тройки с натяжкой по всем предметам, потому что мать и здесь дарила учителям подарки, зазывала в гости, жаловалась, что я родился с этой самой асфиксией — пуповиной, обвившейся во время родов вокруг горла… Вспомнила, на мою голову.

Асфиксия так асфиксия. Я и вовсе перестал учиться, уроки делал только для вида, просто отсиживал над учебниками и тетрадками, чертил в них что попало, несмотря на мамины подзатыльники и скандалы.

В новом классе мальчишки меня лупили, пользовались тем, что я худой и слабый, мускулов никаких. Однажды зимой, когда шёл после уроков, отняли у меня ранец с учебниками, кинули его в пустой мусорный бак. Знаешь, есть такие — огромные, квадратные.

Я туда еле залез, чтоб достать. А они захлопнули железную крышку.

В грязном, вонючем баке стало темно. Взгромоздились сверху, стали топать ногами, грохотать. Я канючил, чтоб выпустили, плакал, кричал: «Гады! Гады!»

Они смеялись.

Потом стало тихо. Убежали.

Я попытался откинуть крышку, толкал руками, головой. Не поддавалась. На ней есть такая скоба. Они прикрутили её к баку проволокой. Вот почему ничего не получалось. И когда я совсем обессилел и стал замерзать, я из последних сил заорал : «Папа!»

Ты, конечно, не услышал меня. Не мог услышать на другом конце города, понимаю. Но только с тех пор я перестал называть тебя папой. Ты для меня стал «отец».

Меня спас другой человек, какой‑то старик прохожий.

На следующий день я отказался идти в школу. Мать и лупила меня, и уговаривала, пила валерьянку. Потом заперла, поехала к своим родителям советоваться.

И через два дня отвела к знакомому психиатру в диспансере, уговорила поставить на учёт, оформила какие‑то бумаги. Вскоре я оказался в школе–интернате для идиотов.

Потом мне приходилось бывать в местах и похуже этого интерната, но именно тогда я, маленький третьеклассник, понял, что за мир, куда я попал. Мир, где родители предают своих детей.

Врачи и учителя орали на несчастных дебилов, оглушённых таблетками, на всех этих писунов, косых, пускающих слюни…

Я не проглотил ни одной таблетки. Тайком выплёвывал. Благодаря тебе я прожил в этом заведении только трое суток. Но я их запомнил навсегда. Если б ты знал, какими длинными они мне показались!

После уроков нас выводили во двор. Там был обнесённый металлической сеткой пятачок. Туда набивали детей, а потом дверца запиралась, мы должны были «гулять» под надзором «воспитателя», который стоял снаружи клетки, курил и покрикивал на нас.

Шёл мокрый снег, под ногами была снежная каша. Мы толклись там, замерзая.

Представь себе, когда ты появился в этом дворе, подбежал к решётке, к воспитателю, я сразу понял, что ты меня вызволишь, но даже не обрадовался. Все во мне было убито, онемело.