Владимир Файнберг - «В бананово-лимонном сингапуре…»

А ещё в Тунисе растёт удивительный, может быть единственный в мире кучерявый кипарис. Нас вдвоём по моей просьбе сфотографировала Марина, и это одна из самых дорогих для меня фотографий.

А тысячелетняя слива, живущая у родника на острове в Эгейском море! Помню как в жару пил из жестяной кружки холодную пресную воду, а вокруг штормила стихия солёной воды. С оливы под ветром падали почти чёрные маслины. Она ещё плодоносила.

— Чего‑то вас долго нет, — раздаётся за спиной. – Дым пускаете? Кому кадите?

Юркий Михаил Иванович со сползшими на нос очечками, со смятой газеткой в руках прерывает целительскую для меня череду воспоминаний. Это он вызвался привезти из коридора к моей постели кресло–каталку, помог в неё перелезть.

— Кому кадите? – снова вопрошает он и, видя что я не нахожу, куда выкинуть докуренную сигарету, устремляется на лестничную клетку, откуда приносит банку для окурков.

— Спасибо.

— Не швыряйтесь этим словом. Знаете, что оно означает? Спаси Бог! Хотите, отвезу обратно в палату? Скоро обед.

— Спасибо. То есть, благодарю. Я сам.

— Да, видел, как вы мучаетесь с колёсами. Всё время заносит не туда.

Он разворачивает меня с креслом–каталкой, вывозит из светлого вестибюля с тополем за окном в полумрак коридора. У раскрытой двери нашей палаты приостанавливается, нагибается к уху.

— Заметил у вас крестик на шее. Хотите, дам почитать газету «Русь державная»?

Неужели дела мои так уж плохи? Судя по тому, что я увидел, возвратясь в палату и подкатившись к зеркалу над рукомойником, неважны.

Безволосая голова – сущий череп, синячищи под глазами.

Воспользовался случаем, кое‑как запоздало умылся. Подкатил к своей кровати, перебрался на неё.

Услужливый Михаил Иванович тотчас выкатал опустевшее кресло в коридор. А там уже подкатывала с громыхающей двухэтажной тележкой санитарка.

— Мужички! Разбирайте еду! Живенько!

— Супчик на первое! Перловый! – Бодро крикнул от дверей Михаил Иванович. – Будете?

Все кроме меня были ходячие. Все разносили наполненные тарелки по своим тумбочкам. Лёжа поверх одеяла в привезённом Мариной домашнем тренировочном костюме, я смотрел на суету людей, радующихся хоть какому‑нибудь нарушению нудного течения больничного времени. И никак не мог взять в толк – где я все это уже видел?

— Кушайте дорогой! Будете кушать – будете жить, – мимоходом посоветовал бородатый кавказец.

— Кто вы? – спросил я этого рослого человека с непомерно большим животом, распирающим больничные шаровары. Из Айзербайджана?

— Армянин, – ответил он, присаживаясь со своей тарелкой супа на табурет рядом с моей кроватью, – надо питаться.

— Потом. Позже. Вы здесь уже сколько дней?

— Завтра обещают выписать, – неопределённо ответил он и поделился. – Летел из Еревана в Москву. По дороге – инфаркт. Были в Ереване?

— К сожалению, никогда. Вы там живёте или в Москве?

— Во Франкфурте на Майне. Там семья. Там моя база. Летаю оттуда по всему миру – в Америку, по всей Европе, в Индию, Пакистан.

— Торговый бизнес?

— Я доктор. У меня пациенты по всему миру. – Он дохлебал суп и сообщил, понизив голос, — Года полтора назад завтракал вместе с Бен Ладаном.

— Где? – Задал я глупый вопрос.

И получил ответ:

— Врачебная тайна.

— А можно спросить – зачем летали в Ереван?

— Занимаюсь благотворительностью. Открывал школу.

От этого разговора голова пошла кругом. Я закрыл глаза. Под усыпляющее звяканье посуды начал задрёмывать.

…Похожий на ветхозаветного пророка Бен Ладан со своим посохом и автоматом, которого я не раз видел на экране телевизора, и этот словоохотливый армянин с его довольно‑таки фантастической судьбой…

Собственно, от каких болезней он лечит, летая по всему свету? А может, голова кружится и впрямь от того, что ничего ни ем?

Стремительная, запыхавшаяся Марина склонилась надо мной, целует.

— Почему не обедал?

— С чего ты взяла?

— Люди говорят. Сейчас же садись. Будешь есть то, что я приготовила. Хочешь совсем ослабнуть?

Достаёт из большого пакета термос, наливает в нашу домашнюю миску борщ, выдаёт ложку.

И пока я впихиваю в себя первое, перекладывает из пластиковой коробочки в тарелку котлету с картофельным пюре, нарезанный кружочками огурец.

— Спасибо Мариночка. С меня борща хватит. Больше не смогу, — я впервые обращаю внимание на то, что голоса моего почти не слышно. Слабый, старческий.

— Только что была в ординаторской у твоего врача. Она сказала, необходимо мясо. Не капризничай, – Марина вилкой запихивает мне в рот куски котлеты. А у меня нет сил на то, чтобы жевать.

Я готов заплакать, как ребёнок, от её усилий, своей беспомощности, от того что палата смотрит на то, как меня кормят.

В конце концов, наверное, каждого кто ухитрился дожить старости, ждёт подобный итог. Но ведь внутренне я не чувствую себя стариком!

— Ну ладно, – говорит Марина. – Дай слово, что поешь позже. А пока вот выжала тебе полную бутылку морковного сока. Запей им дневные таблетки.

— Хорошо.

Принимаю лекарства. Марина начинает прибирать посуду. Вдруг понимаю, что она голодна. Зверски.

— Так и быть, — неожиданно легко уступает она моим уговорам. – Ложку ты, ложку я.

Как славно быть вместе, обедать вместе.

Марина больше чем на тридцать лет моложе меня. Замоталась с ребёнком, со мной…

— А что Ника? Как Ника?

— В этот раз не взяла её с собой. Наша девочка позаботилась о тебе, увидела, везу мобильный телефон, говорит: «Отвези папе и радио, чтобы слушал свою «Свободу». Радио и мобильник вот в этом пакете.

— Кстати, звонила Тамрико из Тбилиси?

— Нет. Только не волнуйся. Ты и так сделал всё, что мог. Лежишь тут с инфарктом…

«Сам погибай, а товарища выручай», – вспомнил я слова Немировского и опять с ужасом подумал о том, что он мог не выслать денег, мои усилия были напрасны и Алёша обречён остаться недвижным инвалидом.

— Марина, а курить привезла?

Она нерешительно смотрит на меня. И тут раздаётся голос Михаила Ивановича:

— Он у вас курит возле лифта. Правда, ему врач разрешила.

Марина достаёт из сумочки пачку сигарет, зажигалку.

Забираю их, прошу привезти из коридора кресло, провожаю её до вестибюля.

И остаюсь наедине с моим зоконным тополем.

Я лежал под очередной капельницей. Видел над головой закреплённую на высоком штативе склянку, откуда по длинной трубочке сочилась в мою вену на правой руке лекарство.

Думал о том, что, наверное, в каждой больнице рассвет начинается с того, что в палату влетает дежурная медсестра, держа в руке банку с торчащими, позвякивающими градусниками, по очереди тормошит больных, заставляет измерять температуру. В то время, как особенно хоть немного доспать после тяжёлой больничной ночи.