Борис Тумасов - На рубежах южных

— Дядько Андрий! А дядько! — позвал кто‑то.

Коваль вышел из конюшни. У плетня стоял долговязый казачонок, дневаливший в станичном правлении.

— Что случилось?

— Дядько Андрий! Атаман кличет на сход!

— Добре, — кивнул Коваль.

— Только зараз, — -уже уходя, предупредил дневальный.

Закрывая кузницу, Андрей думал: «С утра собирает, не иначе, как землю юртовую переделять будут… Послушаем, как они там рассудили».

Коваль пришёл в правление самым последним. Впереди на длинных лавках расселись местные богатеи: Кравчнна, одинокий дед Ляшенко, два брата Хмельницких да ещё три–четыре таких же, как они.

Андрей протиснулся, встал у стенки, среди бедняков.

— Насчет земли? — спросил он у молодого казачка с перебитым носом.

Тот кивнул:

— Сегодня будут нашего брата без ножа резать.

Земля войсковая по куреням расписана. Каждому юрту— своя. У бедноты пай невелик, да и тот зачастую тут же на сходе в аренду сдавали, потому что нечем было ту землю обрабатывать и траву на сено косить тоже не для кого…

Из‑за стола, крытого потёртым красным сукном, поднялся одетый в мундир хорунжего станичный атаман Прокофьевич. Все стихли. Атаман оперся вытянутыми руками о стол:

— Прошу вас, казаки, пока писарь, — тут Прокофьевич кивнул в сторону лысого станичного писаря, выводившего каракули на голубом листе, — пока писарь закончит своё дело, выслушать поступившее прошение.

Атаман откашлялся:

— Обратился до нас крестьянин Орловской губернии Савелий Пахомов с просьбой приписать его в казаки нашей станицы.

Тут только Коваль заметил измождённого, одетого в серый домотканый армяк человека лет сорока.

Дед Ляшенко, опершись сучковатой палкой в подбородок, хрипло спросил:

— Крепак? — Его маленькие глаза сверлили крестьянина, — От барина втик?

Тот испуганно затряс головой:

— Не!

Кто‑то ехидно бросил:

— Казак расейский!

Атаман, разгладив усы, прищурился:

— Я, Панове, так думаю. Приписать мы его припишем, войско наше в людях превеликую нужду имеет. Да к тому же нашей станице осенью надобно на кордон замену высылать. Вот пусть Савелий и послужит обчеству. В благодарность.

— Нехай! В час добрый! Хай послужит товариству! — одобрительно загудели казаки.

— А пока, — кивнул атаман в сторону одного из Хмельницких, — Василь Хомич не прочь взять его к себе на жительство.

Андрей с сочувствием посмотрел на покрасневшего от волнения крестьянина, подумал:

«От одного пана сбежал, а к двум новым попал. У Хмельницких снега зимой не выпросишь!»

Писарь протянул атаману исписанный лист.

— Ага, — одобрительно буркнул тот, — приступим к наделам.

— С богом, — загудели все.

— Кхм–кхм! — кашлянул в кулак атаман, — Так, значит, земли от дороги до Бейсужка и от Бейсужка до первых хат, всего двести десятин, — приходской церкви!

— Добре!

— За речкой и до могил, всего двести десятин, — мне, за службу, как атаману.

— Добре! — поспешили поддержать его богатые казаки.

— Нехай будет так! — недружно загудели остальные.

А атаман читал и читал. За его землёй пошли наделы Ляшенко, Кравчины, братьев Хмельницких. Всем им достались ближние и большие паи, с лучшей землёй и выпасами. У них, как объяснил атаман, у каждого заслуги перед войском.

Бедноте досталась земля вёрст за пятнадцать — двадцать от станицы.

— Богатому черти детей колышут, — проговорил стоявший рядом с Ковалем казачок.

Пай Андрея был на буграх. Знал он, что, когда бывает засушливое лето, там не только пшеница, но и трава выгорает, ничего не растёт.

Он не выдержал. Раздвинув плечом стоявших, пробрался к столу. Кулаки гневно сжались.

— Так как же это получается? Атаману да таким, как он, ближняя да лучшая земля, а нам, сироме, дальняя, худшая… — Глаза его зло сверкнули. — Им по две сотни паи, а нам считанные десятины? Земля войсковая, а делят её без справедливости!

Все затихли. Дед Ляшенко приложил ладонь к уху. Один из братьев Хмельницких приподнялся, вытянулся вперёд. Кравчина от неожиданности открыл рот. А Коваль все выкрикивал:

— Богачам выпаса, а нам один будяк остаётся!

— А что вам пасти? — перебили его.

— Они сами пастись будут! — хихикнул старший Хмельницкий.

Сход зашумел:

— Правильно Коваль сказал! Жаловаться надо!

— Отписать обо всём войсковому начальству, пусть оно нас рассудит!

— Смутьян! — застучал палкой о землю дед Ляшенко.

А Кравчина, подскочив к Ковалю, ткнул ему кукиш, визгливо крикнул:

— А дулю тебе! Ишь, пановать думает!

Андрей взял его за шиворот.

— Уймись, кочет битый, — неожиданно спокойно пробасил он и, не торопясь, направился к дверям.

Май порадовал кубанскую степь первым тёплым дождём. В молодую листву оделись деревья, в буйный рост пошла трава, и мрачные, серые курганы покрылись весёлой зеленью. Ярким цветом расцвели воронцы, зажелтели иван–да–марья, а по речкам да низинам не по дням, а по часам поднимались сочный камыш да куга.

Слышно было, как хмельно и сладко дышит кубанская степь, вековая целина, ещё не тронутая сохой. Лишь кое–где распахали казаки крохотные латки–наделы, и на них зелёным бархатом пробились яровые.

Бледно–розовым цветом облиты в станицах яблони. Дурманящим ароматом напоминают казакам родную Украину.

Вот уже неделя, как вернулся из Петербурга Котляревский наказным атаманом. Впервые за все существование черноморского казачества не избирали кошевого. Наказал царь быть атаманом войска Черноморского Котляревскому — и делу конец.

Роптали казаки, многие из старшин выражали недовольство, да против воли царской не смели идти…

Вернулся Котляревский в Екатеринодарскую крепость спокойный, властный, ходил твёрдым шагом, гордо вскинув красивую седеющую голову. И глядя на него, никто не поверил бы, что этот решительный, уверенный человек в Петербурге не скупился на поклоны и заискивающие улыбочки.

Прежде всего два бочонка лучшей зернистой икры были отправлены во дворец нового фавори–та — сиятельного графа Аракчеева. Потом сам Котляревский явился к Аракчееву, преподнёс временщику дорогую кавказскую шашку в серебряных ножнах и такой же кинжал.

— Такое оружие, ваше сиятельство, надлежит носить только вам, — изогнулся Котляревский.

Сказал — и испугался. Не пересолил ли? Не примет ли временщик его слова как намёк на своё коварство и бездушие?

Но Аракчеев поглаживал прихотливый, тонкий узор на ножнах сабли, дышал на синеватый клинок и следил, как быстро исчезал след от дыхания.

— Благодарю, дорогой Тимофей Терентьевич, — проговорил временщик. — Прошу видеть во мне своего истинного друга и покровителя…

Через несколько дней Аракчеев представил Котляревского императору.