Иван Арсентьев - Преодоление: Роман и повесть

Киян увез свою добычу на днях, а сегодня опять заявился, не иначе как решил еще чем‑нибудь поживиться за чужой счет. Лиха беда начало!

Увидав приближающегося мастера, председатель двинулся навстречу. Сказал, поздоровавшись:

— Заскочил на минутку, Виктор Сергеич, пригласить вас на рыбалку девятого мая. У нас в колхозе несколько фронтовиков бывших, так мы каждый год вместе отмечаем День Победы по–фронтовому. Решили вас пригласить в нашу кают–компанию…

Карцев посмотрел на него несколько озадаченный, сказал, замявшись:

— За приглашение спасибо, только я, к сожалению, не ветеран.

— Ну, к сожалению или не к сожалению — это еще вопрос… Ветеранов мы пригласили само собой. Кожаков, Бек, Искра–Дубняцкий, хотя и жмот он, каких свет не видал. И от молодежи вашей будет представитель — Ваня Шалонов. Все вы нам крепко помогли.

Киян попрощался и, уезжая, взял зачем‑то с собой Сашу, а Карцев долго ходил по буровой задумчивый. Сегодня обычный рабочий день, ничего особого, кажется, не случилось, и все же появилась какая‑то новизна. Из головы не выходило утреннее посещение вагончика-гостиницы, откровенная довольная улыбка Саши и огромные Валюхины глазищи, полные накопившейся тоски. Всякие способы перепробовал Карцев, но так и не смог стать равнодушным к Валюхе. Изо всех сил старался возненавидеть ее, но успеха так и не достиг.

«Что же делать?» — думал он. Не давало ему памятное прошлое никакого спуску, но он не хотел признаться, что потерпел поражение, что не в силах отказаться от радостной тяжести, которую нес в себе уже долгое время. Карцев ходил и думал, и от этих раздумий самому делалось тоскливо. Размышляя, он забрался в такие дебри, что под конец сам над собой расхохотался. Этим и завершился приступ пессимистического настроения. На смену возникла лихорадочная жажда деятельности. Работа отвлекала от мрачных мыслей, в ней было спасение, и Карцев принялся работать со всей вахтой, занимаясь явно не своим делом, чем еще больше раздражал Шалонова, ибо тот заподозрил, что мастер почему‑то перестал ему доверять.

Во второй половине дня появился Середавин. Он был тоже не в духе, и через пять минут два мастера схлестнулись из‑за какой‑то оснастки то ли приспособления и спорили битый час. Затем, мирно перекусив, залезли в двуколку, влекомую Кукурузой, и отправились за десять километров на строящуюся буровую выяснять истину на месте.

Солнце поднялось к зениту, и светлая лазурь неба подернулась сизой дымкой. Справа блеснула и пропала речка, с левой стороны по изволоку встряхивала на ветру гривами сочная озимь. Машина Кожакова бежала полевой дорогой, кренясь и поскрипывая на ухабах. Упругий встречный поток воздуха, насыщенный ароматами трав, врывался под вылинявший тент кузова, шуршал в ушах.

Рядом с сидевшим за рулем Леонидом Нилычем клевал носом подоспевший Искра–Дубняцкий. Он, как и хозяин машины, нарядился в выходной костюм и повесил ордена и медали. Позади сидел Бек — тоже при всем параде; по бокам от него скромно покачивались Карцев и Шалонов, а в ногах у них трясся небритый Маркел. Он напросился в последнюю минуту, поклявшись, что будет тащить бредень по самой глубокой воде забредающим. Он, знаете ли, давно мечтал порыбачить, поскольку ужасно обожает жареных окуньков.

— Ладно, садись, — сказал Кожаков, снисходя к его слабости, но сидящие в кузове и не подумали подвинуться, чтобы дать ему место. Бек заявил, что не намерен из‑за него мять свой парадный костюм, потеснить же Карцева или Шалонова не позволяла Маркел у субординация. Так и пришлось заядлому рыбаку вместо мягкого сиденья трястись на железном днище «газа», согнувшись в три погибели, да еще терпеть на ляжках своих острые каблуки шалоновских полуботинок.

Рыбаки очень хорошо были осведомлены о фауне всех протекающих в округе рек. Знали, что главным достоянием Кирюшки является зеленая жаба, в Пожненке также преобладает жаба, но только черная. «Мимикрия!» — с ученым видом объяснил Шалонов странное различие в окраске кожи земноводных одного рода.

__ Брось загибать! Откуда в наших местах взялась мимикрия? Замазюкались нефтью, оттого и черные, — внес ясность Маркел.

Шалонов словно того и ждал. Ехать по пустынным местам, когда ничто не привлекает взгляда, кроме бесконечных далей, скучно, и он от нечего делать принялся донимать Маркела рассказом о какой‑то экспедиции, которая якобы тщетно пыталась извлечь хотя бы одну захудалую рыбешку из здешних рек в радиусе пятисот километров. Речь Шалонова сводилась к тому, что настоящая поездка для Маркела абсолютно бесперспективна, и напрасно он задается вкусить жареных окуньков. То ли дело рыбные промыслы на Каспии!

Шалонов, как сейчас помнит, колошматил белугу прямо с берега палкой. Окуней там никто и за рыбу не считает, а ежели какой запутается в сети, его просто выбрасывают.

— Ври, ври! — поглядывал на него Маркел насмешливо. — Меня этим не заведешь.

И все же на какой‑то момент он потерял бдительность. Предаваясь мечтам о рыбалке, спросил озабоченно:

— А как насчет сетей? Бредень какой: простой или капроновый?

Для Шалонова — не вопрос — находка. Он тут же приступил к описанию невиданных снастей, нажимая первым делом на какую‑то сухумско–вьетнамскую накидуху, которой ловят рыбу в дельте реки Меконг.

— Шиш тебе, наша хитрая рыба полезет в та..ую сеть! — буркнул Маркел недоверчиво.

— Слушай, небритая личность, тебет известен основной закон естества?

— Законов много, всех не упомнишь…

— Эх, чему только в школах вас учили! Закон стадности слышал? Так вот заруби себе: ни человек, ни тварь, ни насекомое не могут жить в одиночку, понял?

— Ну и что?

— На этом принципе и создана сухумско–вьетнамская накидуха. Когда ее бросают, она раскрывается, как зонтик, и все грузила шлепают о поверхность воды. В этом вся соль.

— В чем?

— Тьфу! Да в том, что акулы, по стадному инстинкту, не прыскают кто куда, а в кучу, то есть в сеть! Шурупишь?

— Ври… Где ты видал у нас акул?

— Не знаю, не знаю… Мое дело рассказать.

Кожаков посмеивался, оглядываясь назад, Бек пожимал плечом и бормотал время от времени немецкие ругательства, что явилось признаком отличного настроения, а Карцев, слушая одним ухом шалоновский вздор, смотрел в степь.

Чуть холмистая задумчивая равнина, синие мачты-раскоряки электропередач, солнечная пыль в лепестках цветущей по обочинам дороги пастушьей сумки…

Проселок метался под колесами машины, то сворачивая вдруг круто в сторону, то выпрямляясь, уходя в бледное, будто солью посыпанное небо, и тогда оно казалось совсем близко.

Киян заметил приближение гостей с веранды своего дома, вышел на крыльцо, пригласил зайти прохладиться с дороги ядреным кваском, а точнее, запить кваском чарку–другую, пока суд да дело…