Виктор Шутов - Юность Куинджи

— Почему их? — неуверенно спросил Чабаненко. — Может, других?

— Приметы сходятся. Шрам на щеке! Старый и молодой, отец и сын. Я пригляделся, как два кобеля от одной суки! — снова закричал Бибелли.

— Они отменные мастеровые, у них золотые руки. Быстро сработали алтарь, — заговорил Сидор Никифорович, но его прервал староста:

— Они храм осквернили! Беглые. Их на каторгу надо!

— Однако ты…

— Господа, господа! — сердито возвысил голос жандарм.

Архип все понял. Бибелли выдал Карповых. Их пришли забирать. Мальчишка рванулся к двери, но ее заслонил церковный староста.

— Куда, паршивец? — взвизгнул он. — Марш на место! — и толкнул Архипа в спину.

— Ведите к беглым, — приказал жандарм, поднялся со скамьи и надел папаху. Обратился к напарнику: — Егор, приготовь железки.

— Есть! — отозвался тот.

Чабаненко вышел на улицу первым без полушубка и шапки, за ним засеменил в длинном тулупе Бибелли. Жандармы шагали размашисто, под их сапогами тяжело скрипел морозный снег. Архип, испуганный и настороженный, боязно шел позади взрослых. На глазах у него блестели слезы. Ну почему он такой беспомощный? Силы в руках нет. Связал бы жандармов, пришиб старосту и увел бы далеко–далеко Карповых. И хозяин Чабаненко не защищает их.

Появление у алтаря жандармов для плотников было неожиданностью. Карпов–старший растерянно переводил взгляд с Чабаненко на Бибелли, словно хотел спросить их, что это за люди, но не в силах был открыть рта. Дмитрий крепко сжал топорище и приподнял руку, но жандарм цепко схватил ее и вывернул назад, парень ойкнул и выронил топор.

— Давай! — приказал старший жандарм, и его напарник вытащил из кармана железные кольца с небольшой цепью.

Дмитрий покорно выставил вперед руки, щелкнули затворы, и запястья оказались окольцованными. Пораженный Архип кинулся к парню.

— Отпустите его! Он хороший! — закричал мальчик.

Бибелли схватил его за шиворот.

— Не трогай мальца, — тихо, но твердо проговорил Карпов–отец. — Архипка, подойди поближе. Возьми, — Он вытащил торчавший за ухом грифель, — Не поминай лихом, сынок. Рисуй. Ты дюже спроворный на это. Теперь надевайте и мне железки. От барской неволи только в могиле скроешься.

Карповых увели. Архип, не помня себя, направился в угол, где по ночам отдыхали плотники, упал на стружки и забился в тяжелом рыдании.

Пробудилась приазовская степь, забушевала весенними красками, заплескала разнотравьем, оделась в радужный наряд цветов. Над желтым ковром горицвета, над гордыми соцветьями бледно–фиолетового шафрана, над огненно–красными воронцами весело заливается жаворонок. Малюсенькая точка висит в прозрачной синеве, а серебристый звон слышен далеко–далеко.

Архип сидит на бричке дяди Гарася и с любопытством смотрит по сторонам. Колеса оставляют легкий след на еще мягкой дороге. Мерно покачивая головами, круторогие волы, безучастные ко всему на свете, медленно тянут бричку. Сколько длинных и однообразных верст отшагали безропотные животные — не знают ни они, ни их владелец дядя Гарась. Мальчик сидит рядом с ним, ощущая на правой щеке ласковые лучи солнца. После долгой зимы, такой горькой для Архипа, оно кажется приветливым, улыбчивым.

Потерю Карповых, их арест мальчик переживал долго и болезненно. Он стал замкнутым, со взрослыми почти не разговаривал. На вопросы Чабаненко отвечал односложно, и тот мало беспокоил его. Подарил ему еще одну конторскую книгу и даже итальянский карандаш. Просьбу Гарася отпустить Архипа вместе с ним удовлетворил сразу. И вот они едут по старому шляху, известному чумакам с незапамятных времен. Едут в верховья реки Кальмиус, где можно купить каменное уголье.

В путь отправились затемно. На рассвете Мариуполь и Карасевка скрылись за холмами, а сейчас синий день, по–весеннему веселый и торжественный, пронизан золотистыми лучами.

Гарась глубоко вздохнул, перекрестился и негромко сказал:

— Благодать божья разливается. Каждая пташка и зверек радуются теплу. И человек сердцем отходит.

— Хороший человек, — отозвался Архип и насупился. Добавил сердито: — Эт‑то, плохой — всегда плохой. Дадю Карпова и Митрия за–а-аковали в ка–а-андалы.

— Что поделаешь, Архипка? Такой закон в России, — ответил грустно Гарась, — Простой крестьянин — слуга у помещика. Подневольный.

— Эт‑то, кто такой слуга?

— Ты у Чабаненко слуга. Я — тоже. Но нам хозяин деньги платит за службу. Он власти не имеет побить нас. Мы уйдем от него, потому что свободные люди. А от помещика крепостной уйти не может. Он, как мои волы, — хочу ударю их кнутом, хочу продам, хочу отпущу в степь.

— Бить никого нельзя. Даже собак и кошек, —твердо сказал Архип.

— Доброе сердце у тебя, сынок. От матери, знать, передалось… Земля ей пухом, — проговорил Гарась и снова перекрестился. Немного помолчал, громко крикнул: — Цоб–цобе!

Волы по–прежнему понуро тащили телегу; наезженная дорога то опускалась в долины, то поднималась на перевалы, покрытые молодым, еще зеленым ковылем.

Возчик по привычке занес над головой короткий батог и выкрикнул:

— Цоб–цобе!

Повернул голову к Архипу, заговорил снова:

— В неволе и птица не поет. У нас, возьми, какие радости были? Деды и прадеды до десятого колена, а может и больше, под крымскими ханами беду терпели. Язык родной забыли. Греки мы, а разговариваем по–татарски. Своих братьев по крови не понимаем — тех, которые сохранили язык отцов. Так‑то, сынок… Нам царица дала землю и волю на сто лет. А разве мы вольные от бедности? Опять богачи вперед вылезли. А они жадные. Зенгинин гойну хопса, гарибин джаны чихар [8] Пока у богатого появится желание помочь бедному, у того душа вылетит (греч.). . У великороссов и малороссов так совсем горе. В кабале их держат помещики. Но народ не мирится, — говорил Гарась вполголоса, будто рассуждал вслух. Неожиданно громко спросил: — Ты слыхал про славного Тер–Оглу?

— Нет, — отозвался мальчик.

— Тогда послушай. Как дед рассказывал, так и я передам тебе. Дорога длинная, время скоротаем.

Гарась поерзал на широкой, лежавшей на бортах телеги доске, устраиваясь поудобней, снова крикнул на волов и начал рассказ:

— У одного падишаха, царя, значит, был конюх. На всю округу один такой — лучших скакунов выращивал.

Как‑то мимо дворца табун лошадей гнали. Падишах приказал конюху выбрать из табуна двух породистых рысаков. Ходил, ходил конюх среди лошадей и ничего подходящего не нашел. Но к своему государю пришел не с пустыми руками, привел пару жеребят. А они некрасивые, на ногах еле стоят, только на свет народились. По приметам конюх знал, что из них вырастут первые скакуны на все царство–государство. Не успел сказать этого падишаху, а тот как закричит: «Не можешь отличить хорошей лошади от плохой? Насмехаешься надо мной, собачий сын? Приказываю ослепить его!» И конюху выкололи глаза.