Бердыназар Худайназаров - Люди песков (сборник)

Перед самым отъездом председатель сказал мне: "Когда будет трудно — когда будет особенно трудно! — когда женщины упадут духом, спасение в Халлыве! Если она выйдет вперед, подруги пойдут за ней. Потому я и поставил ее в список, хотя она мне и тут позарез".

За три дня, что мы живем в Бассага, я много раз убеждался, как прав был тогда председатель. Думаю, не будь тебя, нам вообще не освоиться бы здесь, даже не подступиться бы к работе.

Техник райотдела водного хозяйства встретил нас в штыки.

— Это какой же умник надумал прислать баб? — накинулся он на меня, хотя понимал, наверное, что не я отправлял женщин сюда. — Неужто во всем селе не нашлось пяти мужиков? Пять человек!..

— А они что — не люди?

— Мне не люди нужны! Нужна рабочая сила! Это хошар — здесь пуды ворочать!.. Смотри! — Он схватил лежавшую рядом лопату и яростно взмахнул ею. Лопата жалобно звякнула, коснувшись мерзлой земли.. — Вот! — Техник отбросил лопату. — Здесь не каждый мужик выдержит. — И, помолчав, спросил: — Кроме лопат-то, что у вас есть? Какой инструмент еще?

Я растерянно взглянул на тебя.

— Две руки, две ноги, — пожала плечами ты. — У каждой по длинному языку…

— Это я вижу!.. — техник горько усмехнулся. — Только кирки здесь нужнее! Кирки!.. В них в каждой по пуду — как вы ими будете бить? — Он безнадежно махнул рукой. — Хоть рукавицы-то у вас есть?

Ты молча покачала головой.

Техник ничего больше не сказал. Повернулся и пошел, остервенело потирая красные уши. В тот же день нам принесли три кирки и пять пар старых рукавиц.

По "твоему проекту" мы сложили хижину из камыша и веток тальника. Техник подивился, как быстро мы построили это неплохое по здешним условиям жилище, но ничего не сказал: он уже не сердился на нас. Видно было, что он искренне жалеет женщин и до смерти зол на нашего председателя.

"Вот что, — сказала ты подругам перед тем, как приступить к работе. — Видали, как он нас встретил? Лучше умереть, чем не справиться! Будут потом говорить, как плохо работал наш колхоз!.."

Выделенный нам участок канала похож был на одинокого, брошенного всеми старика, заросшего неопрятной клочкастой бородой, — берега были не видны из-за высокого густого камыша. Льдинки нерастаявшего инея, нанизанные на камышины, белели коробочками хлопка.

Мы пытались поджечь камыш, но он, обычно вспыхивающий как порох — лишь поднеси спичку, — сейчас только дымил. Помогла солярка, которой Касым-ага смазывал колеса арбы, — кое-где удалось поджечь камыш, и, загоревшись, он выгорал до корня.

Как сейчас вижу — дымятся, тлея, корни мощных камышей, все вокруг черно от золы, от земли: пышет жаром… Вы берете лопаты, кирки и спускаетесь вниз. Работающие по соседству мужчины подходят взглянуть, как женщины справляются с таким делом, но вы молча, не обращая на них внимания, как бы не замечая ничего вокруг, продолжаете делать свое дело.

Ты стоишь у меня перед глазами, Халлыва.

На ногах у тебя сапоги, которые носил раньше Карахан, поясница в несколько слоев обмотана широким шерстяным кушаком. Ты отваливала лопатой глину, слегка подтаявшую, и складывала комья в кучу.

Потом ты лепила из глины что-то вроде кирпичей и эти "кирпичи" бросала наверх — Маман, та стояла метра на два выше тебя. Не знаю, кому было тяжелее, ведь Маман все время приходилось сгибаться, принимая глину. Ты это сразу заметила, поднялась к ней, и вы вместе вырыли возле того места, где она стояла, небольшое углубление — забрасывать снизу глину. Вы стали делать это вместе. Когда яма наполнилась, вы вместе поднялись наверх и выбросили ее из ямы на берег. Чуть поодаль работали Тулпан и Аксолюк, перенявшие "ваш метод".

Стоял мороз. А вы вспотели, лица у вас были красные, разгоряченные, присыпанные золой… Мужчины в первые дни, то и дело приходящие поглазеть на вас, не шутили, не заигрывали с вами — посмотрят и уйдут. Они даже между собой не говорили, но в их взглядах было и сочувствие, и удивление, и даже, пожалуй, восхищение…

Я работал на берегу, на мою долю выпало разравнивать вынутую со дна глину так, чтоб она лежала ровной насыпью. Стоя сверху, я видел, как Тулпар пытается вытащить глубоко вросшее в землю корневище. Нашим женщинам не впервой корчевать камыш, освобождая заросшую им землю под посевы, это они умели. Но лопатой, которой пользуются на хошарных работах да подают глину при строительстве дома, невозможно было вывернуть это огромное корневище. Окопать — не подступишься, оно вросло внутрь обрыва; Тулпар совсем извелась. Вот схватила кирку, собрав силы, взмахнула ею, всадила в корневище; черное облачко золы, взметнувшись, густо осыпало ее вспотевшее лицо — Тулпар стала черная-черная, словно весь день разгружала уголь. Она самая терпеливая среди нас, но видно, что корневище и ее вывело из себя, она ворчит, ругает его, убить готова проклятый корень. Торчит на очищенном краю арыка, как бородавка на красивом лице.

— Одну лопату сломала, мало, да? Ну я тебе сейчас покажу!.. — Чуть передохнув, Тулпар снова набрасывается на корневище, набрасывается с яростью, словно это ее заядлый враг. Не выходит, одной не справиться. Тулпар зовет на помощь Аксолюк. Эта с такой силой вонзает в корневище лопату, что рукоятка ломается.

— Ну и силища у тебя!.. — Тулпар вздыхает, устало вытирая лицо.

— Это правда, — отзывается Аксолюк. — Знаешь, сегодня ночью… Суп он недоварил, что ли, — живот чего-то болел, спала плохо. Страшилища всякие, стрельба какая-то снилась… Проснулась, а это одеяло трещит — ногой как садану и порвала!.. Не слыхала?

— Нет. Вполне могла порвать — вон ты какая!.. Только ты лучше на корневища силу трать, одеяла-то пригодятся.

— Что ж я, нарочно? Знаешь, какие сны!.. Какой-то страшный, страшный, глаза горят — все на меня кидался…

— Страшный? — Тулпар засмеялась. — Может, Гыравлы-ага?

— Ты что! — Аксолюк вылупила на подругу и без того круглые глаза. — Как он кинется, когда вы тут спите?

— Ха! Да он никого, кроме тебя, и не видит! Лепешку пшеничную помнишь — только тебя угостил. Вок идет, легок на помине…

И в самом деле, поглядывая на солнце слезящимися стариковскими глазами, Гыравлы-ага неспешно шагал в нашу сторону. Толстая новая телогрейка была длинна ему, доходила до колен, руки были глубоко засунуты в карманы — чего не поглядывать по сторонам? Вроде даже губы шевелятся, никак насвистывает?.. Что ж, дел у него немного: сварить раз в день суп или кашу. Есть у него еще обязанность печь лепешки, но как-то так вышло, что женщины его от этого освободили: сами пекли по очереди.

Старик подошел к самому краю, заглянул вниз…

— Ну как там у вас, а? Суп-то у меня доходит, а вот лепешек маловато… Чья сегодня очередь печь? Не твоя, Аксолюк?

— Лепешки она испечет, а ты ей лопату чини! — сказал я.