Дмитрий Евдокимов - За давностью лет

„Пей, пей на здоровье, — сказала Степанида, снова робко касаясь шершавой рукой моих волос. — Ишь какие мягонькие...»! — „Молоко вкусное, — сказала я вежливо, — спасибо”. — „Это спасибо тебе, Григорьич, — сказала хозяйка. — Ежели бы ты в зиму нам денег не послал, пришлось бы буренку со двора сводить. Снова бы им пухнуть с голоду..." — „Ерунда, — смущенно отмахнулся отец и вдруг спохватился: — Да я же ребятам сластей привез”.

Он извлек из чемоданчика, оставленного у порога, пакет с леденцами. Детвора с визгом накинулась на них.

„Не ешьте так, сейчас чай принесу", — прикрикнула на них Степанида, и действительно вскоре на столе появился самовар. „А где Федор твой?» — спросил отец, дуя в блюдечко. — „На заработки подался со стариками. — ответила хозяйка. — К севу вернутся". — „Передавай ему привет, — сказал отец, — и, если что надо, не стесняйтесь. Чем могу, помогу..."

Мы начали прощаться. Я несмело подошла к женщине, поднялась на цыпочки и коснулась губами ее щеки. Она поцеловала меня в лоб: „Не забывай нас, Александра!"

У ворот уже стояла повозка. Мужик, вернувшийся за нами по уговору, отвез нас на станцию. Весь обратный длинный путь отец рассказывал мою историю.

Его покойную жену тоже звали Сашенькой. Она страдала наследственной чахоткой, и ничто не могло ее спасти. Она угасла раннею весной, двадцати лет от роду. Отец с отчаяния не находил себе места. Вернувшись с поездки, он брал ружье и уходил далеко в лес. Охотился плохо, потому зверье всякое жалел, а просто брел по тропинкам куда глаза глядят.

Однажды он и забрел в эту деревеньку, постучал в крайнюю избу, попросил напиться. Вид голодных детей потряс его. По полу ползала чумазая девочка. Он взял ее на руки: „Как зовут?" — „Лександрой, — безучастливо сказала мать, пытавшаяся соской из хлебного мякиша, который дал отец, накормить младенца, лежавшего в люльке. — Наверное, бог приберет скоро. Уже три года, а еще не ходит..."

Отец взглянул на девочку, тянувшую к нему руки. „Сашенька... Неужели провидение божие? Слушай, хозяйка, отдай мне девочку. Я ее удочерю". — „А что, бери", — так же безучастливо согласилась хозяйка.

Отец отдал ей деньги, какие были с собой, закутал девочку в куртку и бережно понес ее домой... Так я стала его дочерью. В Зауральске никто и не знал, что я не родная дочь. Соседям он просто объяснил, что, пока жена болела, боясь заразы, ребенка держали у кормилицы. Он выходил, вылечил меня, радуясь, как с каждым днем я становилась все здоровее и красивее.

...Эта история перевернула все в моей голове. Без сердечной жалости я не могла больше смотреть на бедных нищих людей, особенно на детей. И уж, конечно, никогда ни словом, ни взглядом не обидела Гриньку, но в душе у меня не проходила неприязнь к нему. Вот уж без вины виноватый.

Время шло. Из девчонки я превратилась в девушку, барышню. По-прежнему вечера мы проводили вместе с отцом, которого я любила теперь еще сильнее. Мы читали, сидя рядышком у керосиновой лампы, — я всякую дребедень об оккультных науках, перевоплощении души, об индийских факирах, черной и белой магии, что вызывало у отца бесконечные незлобивые шутки, сам же он читал книги технические и даже философские. Ненавязчиво он пытался изменить мой интерес. В частности, благодаря ему я прочитала Максима Горького, ведь в гимназиях его не проходили! Писатель покорил меня правдой жизни, но все равно я предпочитала чтиво полегче, мне казалось — и так вокруг все темно и плохо, зачем об этом еще в книжках читать!

Однажды вечером, когда я со своей книжкой пришла в гостиную, то застала там незнакомого мне человека, о чем-то негромко беседующего с отцом. Незнакомец был очень худ и бледен, и, что меня поразило, он был одет в отцовский костюм! Из воспитанности я промолчала, хотя изнывала от любопытства — неужто он к нам пришел голый? Когда незнакомец нагнулся за приготовленной для него отцом чашкой чая, на запястье его тонкой руки я увидела багровый нарост, будто обручем охватывающий руку.

Незнакомец заметил мой взгляд и усмехнулся.

„Знаки царского внимания. Не видели раньше?” — „Н-нет”, — пробормотала я, еще ничего не понимая. „Такой след на всю жизнь остается от кандалов”, — с улыбкой пояснил незнакомец. „От кандалов?”

Тут меня осенило — это же каторжник! На станции мне часто приходилось видеть зарешеченные вагоны, которые гнали куда-то дальше, в Сибирь. За нашим городом проходила невидимая граница, за которой проживали ссыльные, а в восьми — десяти верстах была расположена знаменитая тюрьма, где когда-то томились декабристы. Глаза мои загорелись восторгом: как романтично — у нас в гостях беглый каторжник. Отец, конечно, сжег или закопал его арестантскую одежду, а дал ему свою. Мой благородный отец!

Они продолжали беседовать, мое ухо ловило какие-то непонятные мне выражения — „социализм”, „капитал”, „отзовисты”, что-то говорилось о Думе, о Столыпине. Мне стало скучно, я пожелала им спокойной ночи и отправилась восвояси.

Наутро незнакомца уже не было. На мои жадные расспросы отец явно не хотел отвечать: „Так, зашел случайный путник, разговорились”.

Когда я спросила насчет одежды, даже рассердился: „ Тебе показалось. У меня не было никогда такого костюма...”

С того момента в нашем доме что-то изменилось. К отцу стали чаще приходить люди, впрочем, в большинстве это были его знакомые, с железнодорожной станции. Они вместе что-то читали, даже довольно раздраженно спорили. Меня лишь удивляло то, что приходили они к нам не через парадное, а через калитку в саду, что вела к реке.

Так что наши вечерние посиделки с отцом кончились сами собой, что ничуть меня не огорчило, поскольку вечерами я теперь обыкновенно прогуливалась с одним гимназистом...

Как-то раз нас, гимназисток старших классов, пригласили на бал в мужскую гимназию.

Сначала нам показали живые картины, что-то из жизни Древнего Рима, затем акробатические упражнения, и, наконец, с завыванием стал читать свои стихи доморощенный Северянин.

„Декадентщина”, — сказал кто-то громко.

Сзади зашикали, я с любопытством осмотрелась. Рядом со мной стоял высокий гимназист. Он сразу поразил мое воображение — высокий лоб, черные горящие глаза, буйные черные волосы. Заметив мой взгляд, он поклонился и представился: „Симонов. Не надоело вам это? Пойдемте лучше в буфет”.

Я согласилась. За мороженым мой новый знакомый с жаром принялся критиковать сначала гимназию, а потом и существующий строй. Он весь был напичкан революционными идеями. А как он рассказывал о женщинах революции, не испугавшихся казни во имя счастья народа!