Дан Берг - Чуден Днепр

В тексте использованы фрагменты казацкой песни.

1

Бог дал Ефрему и Евдокии одно единственное чадо.

Ефрем еще нестарый казак, он полон страсти к войне, любви к боевым товарищам и нежности к сабле и мушкету. Годы супружества пришлись на время бражничания, походов и битв. Не часто, три или два, а то лишь один раз в году выпадало Евдокии млеть в объятиях мужа-воина, изведывать его неумелые ласки. Ефрем мало поднялся по лестнице казачьей иерархии, и зависть боевых друзей обошла его стороной, и верно поэтому и был он любим удалой братией.

Доля Евдокии походила на долю многих казацких жен — тревожиться, ждать и молиться за защитника и добытчика. А еще привечать всяческие заботы и хлопоты, обо они теснят из головы страх раннего вдовства. Куда приложит женщина праздные силы души? Евдокия всю себя отдала обожаемой дочери Иванке, найдя в этом счастливое спасительное средство против скудости мужниной любви. И зерна благородства и разумения замечательно взошли на доброй почве. Последний год все чаще Евдокия видит, как дочь томится и печалится, но мать не обронит нечуткого намека, дожидается, пока юное сердце не откроется своей волей.

Не все запорожцы живут одной лишь войной и оставляют жен на маету одиночества и пытку искушений. Есть и другая кагорта. Принадлежащие к ней селятся в деревнях среди крестьян и мирным трудом добывают свой хлеб. Гром походных барабанов собирает их лишь для больших и редких кампаний. Эти казаки смело берутся за любое дело и неизменно становятся лучшими строителями и землепашцами, ковалями и кожевниками, плотниками и колесниками, рыбаками и охотниками. Дома их полнятся всевозможным добром, хотя горницы не украшены, как у Ефрема, дорогими военными трофеями — мечами дамасской стали, турецкими коврами да резным стеклом венецианской работы.

2

Грядет война, предстоит поход. Это слухи. Но казак знает, слухи о приближении войны верны всегда. И с ляхами можно воевать, и татарам нос утереть, и евреев пощипать. Легко начать войну, да кончить ее мудрено. Жизнь привольна, как степь, пенится, как днепровская волна.

Походу предшествует пиршество, и оно начинается с песен. Украина звенит песнями. Искусные голоса, какими столь богат этот край, лучше всяких картин и книг представят мощь и красоту великого народа, его горе и веселье, слезы и смех. И даже в сердце сурового рубаки проникнут нежные звуки цветущей страны и не потонут в бешеной музыке битв.

Ефрем и верные его друзья с утра разложили костры в степи, запасли поленья, привезли бараньи туши, хлеб, окорока, сало, зелень, бочки с медом и горилкой. Уселись вкруг. Бандурист заиграл, запел.

“Оставляю тебя, моя милая, одному богу.

Жди меня, пока возвращусь из дальней дороги.”

Казаки слушают. Бритоголовые, усы свисают до самых ключиц. Загорелые худощавые тела обнажены по пояс. Широкие плечи. Мускулы рук вздуваются, выдавая силу огромную, достойную, по-пустому не растрачиваемую. У каждого сабля за поясом.

Поспело мясо на огне, разложена снедь, откупорены бочки. Выпита первая чарка, за ней другая, третья. Начало положено. Славное начало.

Пришло время беседы. Мужской, неторопливой, степенной — настоящей казацкой застольной беседы.

— Скажите-ка братцы, а слыхал ли кто из вас, будто есть на белом свете армия, сильнее нашей, запорожской? — сказал для зачину Ефрем.

— Я еще молодой казак, в одной всего битве рубился, но так думаю, дядя Ефрем, нет в мире войска сильнее запорожского! — уверенно заявил Милован. Он быстро захмелел, что было удивительно, ибо годы, проведенные в киевской бурсе, закалили его.

— Молодость не помеха проницательности, — с важностью заметил пожилой боец Златоус, добавил горилки в чарку Миловану и подмигнул Ефрему.

— Только среди казаков можно встретить истое товарищесто! — воскликнул Ефрем и обнял за плечи Златоуса.

— И никто не перепьет казака! — добавил Милован.

— Вот, говорят, воздай своим достоинствам наедине с собой и не хвались перед другим. Верно сказано, но не про нас. Мы-то, казаки, все, как один — одно тело и одна душа, — заключил мудрый Златоус.

— Ляхи сильно теснят народ. Католики проклятые, веру нашу православную в грязи валяют! — не к месту, но к общему одобрению вставил уважаемый за правдолюбие Красун.

— Да что там ляхи? Далеко ляхи, в самой Варшаве. Евреи, приспешники их, что среди нас живут, они украинскую кровь пьют! — резонно возразил наблюдательный Сологуб.

— И то верно, — согласился Красун, — крестьяне стонут: у одного Хаим корову увел за неуплаченный долг, другому Мойша запретил без спросу рыбу в реке ловить, а арендатор Янкель держит ключи от святой церкви и на нашей чистой вере наживается!

— В воду их, грязное племя, в огонь! — вскричал разгоряченный Милован.

— Еврей хоть и жаден, да как без него? Разве наш пахарь без еврейского указа на работу поднимется? Запьется да загуляется! — раздался голос Зиновия, дебютанта среди казацкой братии, спорщика, не явившего пока доказательств доблести.

— Да ведь ясно, как день божий, евреи нас и опаивают, чтоб легче грабить было! Защитник нашелся! — закричал Милован, и кулаки его сжались.

— Разобраться бы, кто этот субчик и откуда взялся? — пробурчал Сологуб, враждебно зыркнув на Зиновия.

— Эй, братва, чего раскипятились? За брехней веселье забыли! А ну, Зиновий, наливай-ка горилку в чарки, да пополней! — скомандовал новичку Ефрем.

3

Евдокия и Иванка сидят в светлице друг против друга, прядут, грустят, думают обо всем, молчат, говорят.

Хорош дом у Ефрема, и светлица хороша. Стены гладко-гладко вымазаны глиной, а поверх глины выбелены, да так ярко, что белизной слепят глаза, добавляют света в комнате. Пол тоже глиняный, чисто выметен, ни соринки не на йдешь — никак две женщины в доме! Печь велика, выложена цветными изразцами. По стенам развешаны боевые трофеи — гордость хозяина — оружие, амуниция, сбруя. Окна маленькие, стекла матовые. Иконы в красном углу.

Евдокия нарушила молчание, тихо пропела:

“Ой, черные бровенята, лыхо мини з вами —

Не хочете ночеваты ни ноченьки сами.“

Тоска об ушедшем в поход возлюбленном шепчет и кричит в песнях любой казачки. Евдокия сидит за прялкой и тянет нить, и думает о прожитой с Ефремом жизни, что оставила позади свой серединный перевал, и вилась, как эта самая нить, которая вьется сейчас в руках ее и, слабая, все грозит оборваться. Она подняла глаза на дочь.

Иванка, голубоглазая и светловолосая, тонкая и стройная, юное создание славянской красоты, с любопытством и сочувствием глядела на мать.

— О чем поешь, мама?

— О жизни казацкой пою. Об отце, о себе, — ответила Евдокия, — и о тебе, наверное… — добавила со вздохом.