Леонид Жуховицкий - Ночной волк

Она возникла года через два, летом, в самую жару — асфальт лип к подметкам, мелкая пыль постоянно висела в воздухе и въедалась в сохнущие холсты.

Той комнаты в коммуналке у меня уже не было, приходилось платить за квартиру в новостройке — хозяева сдали ее, не въезжая, и была она совершенно пуста — мебелишку собирал по знакомым, одно резное креслице даже подобрал на помойке, отмыл, залакировал и выдавал за семейную реликвию.

Она позвонила среди дня:

— Балмашов?

— Я.

— У тебя есть холодильник?

— Допустим.

— Тогда поставь туда стакан обыкновенной воды.

Только тут я узнал ее окончательно. Собственно, голос определился сразу, сильный, наполненный, казалось, даже хрипловатый, словно энергия, наполнявшая мою бывшую жену, с трудом проталкивалась сквозь гортань. Ее голос, ее, а вот интонация новая и для меня чужая: не девочка, тревожно и жадно открывающая мир, а уверенная в себе женщина, практически сделавшая свою жизнь.

— Ладно, — сказал я не сразу, — поставлю.

Тут вышла маленькая пауза, после чего она спросила:

— Может, я не вовремя? Ты не один?

— Один.

— Так я зайду?

— Давай, если хочешь.

Она фыркнула в трубку:

— Ох, Балмашов, не слишком-то охотно приглашаешь!

— Ладно, приходи, — буркнул я и сказал адрес.

Два года прошло, дело давнее.

Уверенно постучала, уверенно вошла, уверенно повисла на шее:

— Ох, и соскучилась по тебе!

Сбросив серебристые босоножки, босиком прошла в комнату и сразу же уверенно плюхнулась в кресло-реликвию:

— Подыхаю! Я прямо со съемок. Мало того, что жара, так еще и ночь не спала.

— Издалека?

— Ялта. Видишь?

Она дрыгнула загорелой ногой.

Будущая звезда — впрочем, теперь, пожалуй, просто звезда — была и одета по-звездному: что-то дырчатое с яркой вышивкой, живот открыт…

— Есть будешь?

— Не! Тащи воду.

Напившись, потрясла в воздухе потными ладонями и возмутилась:

— Ну и жизнь тут у вас! Жара хуже Ялты, а моря нет. Замечено было совершенно справедливо, но в тот момент говорить о погоде не хотелось.

— Может, все же поешь?

— Успокойся.

Тут ее интонация мне совсем перестала нравиться. Я сел напротив и уставился ей в глаза:

— Ну?

— Что?

— Выкладывай, зачем пришла?

— Ого! — сказала она. — А просто так уже нельзя?

— Можно. Но ты-то пришла не просто так.

Разбираться в ее делах мне вовсе не улыбалось. Но еще меньше нравилось слушать ее покровительственно-барственный тон.

Видно, она хотела опять ответить на фразу фразой, даже фыркнула для начала, но передумала, вздохнула, скривилась и сказала с досадой:

— Хреново мне, Балмашов, понял?

После этой фразы разговор стал неизбежен, и я спросил:

— А что случилось?

Она отмахнулась:

— Да ничего, все нормально.

— Со съемок выперли?

Анжелика засмеялась так искренне, словно сама мысль о подобном была полной нелепостью.

— А чего приехала?

— Эпизод озвучить, ерунда. Я там почти отснялась, мелочь осталась.

— С институтом что-то?

Она удивилась:

— А что с ним может быть?

— Ты учишься?

— Конечно.

— А этот твой… — Я назвал руководителя курса.

Анжелика пренебрежительно усмехнулась:

— A-а… Нас с ним теперь водой не разольешь. Строгий наставник и любимая ученица. Зимой был его юбилей — полчаса поздравляла под гитару. Успех, овация, не отпускают… Встал, подошел и даже чмокнул в лобик. А я — ну вот наитие просто! — упала на колени и поцеловала ему руку. Что началось… В зале одно старичье, и, конечно, каждому хочется, чтобы вот так, под занавес… Слезами истекли.

Она зевнула и закончила буднично:

— Я теперь на заочном, снимаюсь, когда захочу.

— А чего во ВГИК не перейдешь?

— Тут марка солидней.

Я пожал плечами:

— Не понимаю. Выходит, у тебя все хорошо. В чем же хреново?

Она снова вздохнула, наморщила лоб и прямо на глазах стала проще, озабоченней и — тусклее, что ли? Да, молодая, но уже не девушка, уже баба, тертая и мятая жизнью.

— В общем-то во всем, — сказала моя бывшая жена.

Я молчал, приготовился слушать.

Она пошевелила пальцами и вдруг отвернулась:

— Не могу я так! Будто у начальства на приеме. Погоди, дай обживусь. У тебя-то как?

— Живу, пишу.

Ни малейшей потребности исповедоваться у меня не было.

— Выставляют?

— Умеренно.

Это действительно было так: какие-то физики во имя общего развития вывесили в коридоре НИИ по десятку моих и Федькиных работ и обсудили, почему-то назвав модернистами, после чего наградили бесплатными путевками в свой спортлагерь и передали с рук на руки в соседний институт…

— Родители как?

Надо же — вспомнила!

— Вроде нормально. Осенью съезжу. Сколько лет в Москве, а дом все-таки там.

Она сказала:

— А у меня даже не знаю где. Вот приехала, а туда неохота! Мамаша его… Четыре комнаты, а с Прасковьей Васильевной не разойтись.

— Не ладишь?

— Наоборот, любовь взасос. Просто сегодня неохота кривляться. Хотела к Любке, а она в убытии до вторника. Хоть на вокзале ночуй.

Если это и был намек, я его не понял.

Помолчали.

— Не могу! — вновь сказала Анжелика, но уже по другому поводу. — Как ты существуешь в такой духоте? Хоть бы окно открыл.

— Еще хуже будет.

— Можно, душ приму?

Я указал на дверь ванной.

Она словно бы только заметила грязные газеты на полу:

— Ремонтировать собираешься?

— Наоборот, чтобы не пришлось ремонтировать. Через месяц хозяева вернутся.

— Мне на старом месте сказали, что у тебя теперь своя.

— За шестьдесят в месяц — своя.

Анжелика оглядела комнату — мольберт, подрамники, груду тюбиков на газете в углу — и произнесла неодобрительно:

— Пора бы и мастерскую заиметь.

Поскольку это не был вопрос, то и в ответе не нуждался.

— Ладно, — сказала она, — отвернись.

Я подошел к окну и смотрел во двор, пока за спиной шуршало и взвизгивало, видно, барахлила «молния».

Двор был малолюден, жара к лишним движениям не располагала. Тем не менее четыре девчонки прыгали в классики, а наискосок от меня, возле старого двухэтажного флигеля, мужик мыл машину, выведя шланг в окно первого этажа. Это явно был не просто частник, а любитель, умелец и хозяин: шланг кончался специальной щеточкой, в двух пластмассовых ведрах роскошно пузырилась разная пена, а сам владелец, в оранжевом комбинезоне и высоких красных сапогах, походил на водолаза или космонавта.

Машина, охристый «жигуленок», мокрый, в парчовой пене, сиял и зеркалил, празднично собирая вокруг себя весь двор с его дорожками, скамейками, серой зеленью и сухими короткими тенями. Вот бы рядом два холста: машина в полдень, солнечный зайчик, елочный шар, веселый «анфан терибль» неряшливого двора — и машина в полночь, пантера во мраке, тревожная тень со слепящими фарами, грозный ночной хозяин того же малого пространства… Я как-то разом увидел обе картинки, два городских мотива в одинаковых рамках, двух ангелов, белого и черного, как бы сомкнувших плечи — то ли диалог, то ли заговор…