Леонид Жуховицкий - Ночной волк

Могло, вполне могло получиться.

Но что-то осталось не понятым в этом пиршестве мокрых плоскостей, да и занят был иным, поэтому, поманив богатым ощущением, купающийся этот автомобиль тихо проследовал в запасники души — до востребования. Авось, когда и понадобится.

— Все! — услышал я разрешающее слово и, не спеша обернувшись, увидал, как не спеша же исчезло в двери ванной загорелое предплечье и бледная округлость бедра. Чужая женщина вела себя, как своя, а, может, я просто был для звезды вроде костюмерши или мальчишки-осветителя, которого стесняются не больше, чем его треноги, ибо они вместе как бы и составляют подставку для фонаря.

Ладно — ее дело…

Тут позвонил Федька. Ему не писалось, и он минут десять материл себя, меня, прочее человечество, а также изобразительное искусство всех времен и народов. Пока он отводил душу, я вдруг подумал, что будущее будущим, а машину в полдень надо бы набросать именно сейчас: ведь могут не повториться эта жара, свечение и сияние, эти расплавленные цвета, яркое пятно «жигуленка» и, ему в поддержку, яркие пятнышки играющих девчонок. А главное, может не повториться мое теперешнее ощущение — его-то как раз и надо схватить хоть в беглом, небрежном этюде. Вот уйдет…

Я даже придумал, как выпровожу ее, не обижая. Пока будет одеваться, я, глядя в окно, скажу как бы между прочим…

Анжелика одеваться не стала, прошла по комнате, оставив на газетах влажные следы, сцепила руки у меня на затылке и в третий раз сказала:

— Не могу!

Я растерялся и снова подумал: чужая, а ведет себя как своя. Она не отпускала, и я, чтобы успокоить, стал гладить ей плечи, но кожа узнала кожу…

…и тут мне стало страшно. Ведь так, как с ней, не было ни с кем, и не будет — точно знаю, не будет. Как же я отпустил ее тогда? Почему отпускаю теперь?

Она застонала просто от боли, так я прижал ее к себе, будто это судорожное объятие могло хоть что-то решить. Стон, крик, слезы — и два имени, как два заклинания…

— Не могу! — Это она повторила в четвертый раз, но уже потом, когда кровь словно бы ушла из тела, а кисти рук тряпично лежали на простыне — повторила негромко, почти не шевеля губами, и затылок ее не шевельнулся на моем плече. — Чего-то не то. Хреново мне, Балмашов.

Она не жаловалась, не ждала моего решения, просто советовалась, как с хорошим приятелем: чужая женщина больше не вела себя как своя. Да и я легко принял эту интонацию — близость кончилась, как только кончилась близость.

— Уж если у тебя хреново! — сказал я.

Анжелика поморщилась:

— Да, понимаю. Повезло, еще как повезло! Другие в мои годы… А тут и имя, и вообще. Недавно ставку повысили.

— А тогда чего же?

Она вдруг повернулась ко мне и приподнялась на локте:

— Ну-ка скажи: ты веришь, что я талантлива?

Я ответил, что верю.

— А по фильмам моим это видно?

Даже не спросила, смотрел ли я эти фильмы…

Тут я замялся:

— Н-ну…

— Видно или нет?

— Что способная — видно.

— Все верно, — сказала Анжелика, — способная, и больше ничего. А способных каждый год тридцать штук кончает. Каждый год!

Я не слишком понимал ее проблемы, но то, что понял, мне не понравилось.

— А ты хочешь быть единственной?

— Я хочу сниматься! — с силой и даже болью сказала она. — Неужели так трудно понять? Вот ты художник, да?

— Допустим.

— И пишешь!

— А что же мне еще делать?

— Так вот я актриса и хочу сниматься!

Я жестом погасил ее возмущение:

— Стоп, согласен. Но ведь ты и снимаешься. Сколько у тебя всего ролей?

— Не считая эпизодов, сейчас третья.

Тут уж возмутился я:

— Тогда какого черта тебе надо? Тебе же двадцать два.

Она сказала:

— Да! Двадцать два! Наташу Ростову я уже не сыграю.

— Ничего, сыграешь Анну Каренину.

Анжелика угрюмо возразила:

— Анну Каренину дают той, которая сыграла Наташу Ростову.

Разговор шел довольно бестолковый. Я потряс ладонью:

— Ну-ка, стой. Давай сначала. Ты сказала: хреново, так? Валяй объясняй, почему.

Она села на кровати спиной к стене, ноги по-турецки — поза автоматически получилась красивой, видно, за эти годы немало занималась пластикой. Подумала о чем-то, усмехнулась, вздохнула и заговорила спокойно, без пауз — видно, все это было думано-передумано:

— Понимаешь, я не бездарна. И многое умею. Двигаюсь, пою. Голос, фактура, темперамент — по крайней мере, не ниже нормы. Всё, что говорят, делаю, пока не завалилась ни разу. Но я не гений. Мировоззрения у меня нет. Когда-нибудь, может, и будет, а сейчас нет. Чтобы поднять роль по-настоящему, мне нужен режиссер.

— Так он же у тебя есть.

Я не подкалывал, просто уточнял, однако прозвучало двусмысленно. Анжелика, к ее чести, на возможные нюансы не отвлеклась.

— Он не тот режиссер. Он знает, где мне встать и как повернуть голову. А про что играть…

Мне не нравились его фильмы с их яркой показушностью, с шумными холодными страстями. Но у разговора своя логика: поскольку ругать его стала она, мне для объективности оставалось только защищать. Что я и стал делать без особой охоты.

— Но ведь тебя же хвалят.

— Кто? — возразила она с горечью. — И как? Последний раз хвалили за то, что мне двадцать. Но сейчас мне, извини, двадцать два. Через три года двадцать пять. А за это уже не хвалят.

— Ну, до того-то времени… У тебя уже сейчас имя.

Она проговорила не сразу:

— Две недели назад худсовет смотрел материал. Фильм почти снят. Знаешь, что было сказано?

— Про фильм?

— Про меня.

— Ну?

— Это не роль, а позы под музыку.

— Кем сказано?

— Редактор один.

Справедливости ради я заметил:

— Ну и что? Ведь один! А их там небось человек десять.

— Неважно. Я-то знаю, что он прав. Сегодня сказал один, завтра скажут все десять… Сигареты есть?

Не дожидаясь ответа, она потянула ящик тумбочки.

— Нету, — сказал я, — здоровее будешь.

Анжелика сбросила ноги на пол, потянулась и встала:

— Черт с ним, придется курить свои. Вставать не хотелось.

Прошла по комнате и достала из сумочки сигареты. Закурила, снова взобралась на кровать.

— Ну-ка, скажи честно: тебе эти мои роли нравились?

Я ответил честно:

— В общем, нет.

— Вот видишь…

Потом она, похоже, устала сомневаться в себе или просто разозлилась, что я согласился с ней, вместо того чтобы спорить и хвалить ее роли. Во всяком случае, глаза стали жестче, поза нахальней, она вольготно привалилась спиной к относительно прохладной стене и, с подчеркнутым удовольствием выпуская дым, стала вещать. Конечно, говорила она, ей не восемнадцать, ей двадцать два, не так уж мало. Но, с другой стороны, девочки, с которыми она училась, к этому же возрасту не добились ничего, прозябают в провинциальных театрах. Так что некоторая фора у нее все-таки есть. Разумеется, этим нельзя обольщаться, она и не обольщается, напротив, если она чем и грешит, то скорей излишней самокритичностью…