Леонид Жуховицкий - Ночной волк

— А чего до сих пор не сперли?

— Их ящиками задвинули. Я на той неделе крыло для «пятерки» искал, гляжу — лежат, миленькие… Тот мужик давно просил, еще с полгода, да все не было. А тут, оказывается, есть.

— И чего надо делать?

— Вынести. И все. И деньги на бочку.

Можно было кинуть еще пару вопросов — скажем, при чем тут именно Чемоданов и так далее, но он не стал колебать воздух, поскольку ответы и без того были ясны. Самому Юрке тащить не с руки, своя контора, узнают даже со спины. Да и комплекцией пожиже: одно стекло возьмет, а два не осилит. Так что без Чемоданова не обойтись.

— Клиенту-то говорил? Может, ему уже и не надо?

Это он спросил просто так, чтобы цену набить. Лобовик от «девятки» всегда нужен, в крайнем случае, в запас возьмут, сейчас хватают все, что подвернется, чем больше, тем лучше. Было бы стекло, а клиент найдется.

Юрка заверил, что покупателю надо.

— Ну и где у них чего лежит?

Подробности Чемоданову не понравились. Ночь, забор, стенка склада — это не болт в кармане вынести.

— Три куска, — возразил Юрка.

Чемоданов подумал и решил:

— Романтики слишком много, лет на семь потянет. Деньги хорошие, но свобода дороже.

Этот голос узнавать не пришлось, как, впрочем, и манеру разговора. Хоть бы «здравствуй» сказала! Куда там — с первой же фразы претензия:

— Чего не звонишь-то?

— Так ведь и ты не звонишь.

— Мог бы поинтересоваться.

— Так и ты могла бы.

— Сын все-таки, — едко напомнила она.

— Это точно, — согласился Чемоданов, сберегая последний мосток для терпимого разговора.

От Клавдии, первой жены, осталась самая тяжелая, но и самая прочная память. Вот уж кого любил! Вот уж кого боялся потерять! Ну дурак был. И угождал, и упрашивал, и подарки таскал. А всего-то и надо было — чистить дуре морду регулярно и без снисхождения. Сейчас бы вся жизнь другая была. И семья нормальная, и квартира, а не нора, и Васька каким бы мог вырасти! Ладно, проехали. Что могло быть, того, к сожалению, нет, а жизнь, она любая хороша, какая выпала, такая и ладно…

— Васька все спрашивает — чего это отец не звонит? Скучает же парень.

Чего ей надо, уже было ясно. Денег ей надо, вот чего, а то не стала бы и звонить. Год не возникала, а теперь вдруг сынок соскучился. И голос злой, потому что звонить неохота, а приходится. Раньше от такого ее настроения он бы три ночи не спал. Но те времена прошли. Прошли и не вернутся.

— Мог бы и сам объявиться, — ответил Чемоданов.

— Сам, что ли, молодым не был? Стесняется первый.

— Так мы ж вроде не ссорились, чего стесняться-то?

— А кто говорит, что ссорились? — слегка растерялась бывшая жена. — Просто не виделись-то сколько. — И сразу же упрекнула: — Ты бы хоть спросил, как он, что!

Помолчали. Упреки Чемоданов не любил никогда. Но тут уж делать было нечего, пришлось спросить.

— Ну и как он? — спросил Чемоданов.

Ответ не так уж и интересовал. Нормально он. Случись что, тон у самой давней из жен был бы иной. Она, однако, словно ждала этого вопроса:

— Повидаться надо, поговорить. Сложности у него.

— А сам не может рассказать? Где он?

— Да чай пьет.

— Вот и пусть расскажет, а уж там чаем займется.

— Сейчас, — сказала Клавдия неуверенно, — погоди минуту.

Чемоданов стал ждать. В трубке шуршало, потом пошли неясными всплесками голоса, слова не различались, но женский явно одолевал. Уговаривает. А он упирается. Еще бы, кому охота хитрить да врать. Ничего, дожмет. С мозгами дефицит, а вот это всегда умела.

И верно, дожала. В трубке появился мужской голос, низковатый, как и у Чемоданова, только пожиже.

— Привет, бать.

— Привет.

— Как ты там?

— Да вроде нормально. Живой.

— Пропал ты куда-то.

Ваське было явно неловко, но помогать ему Чемоданов не хотел.

— Куда же это я пропал? Вроде никуда не пропадал. Где жил, там и живу, ты адрес знаешь. И телефон тот же.

— Да я вот как раз хотел… — промямлил Васька.

— Раз хотел, так чего ж? Буду рад, — сказал Чемоданов без особой радости. Для радости было много времени, но раньше, только тогда сын не приходил.

Пауза вышла такой тягучей, что самого тянуло ее оборвать. Но — не стал, выдержал. И опять услышал, как зудит в трубке, понукая, женский голос.

— Тут вот мать чего-то… — наконец пробормотал Васька и с облегчением отдал трубку.

— Ген, ну чего, повидаемся, что ли? — сразу заговорила Клавдия. — Надо же решить…

— Чего решить?

— Ну вот и поговорим, чего.

Дальше пошли обычные ее штучки: сегодня занята, завтра с утра тоже, а вот часа в три могла бы вырваться, так что пусть к полчетвертому он подъедет к Кузьминкам… Как будто он ее уговаривал встретиться, да еле уломал.

— Не выйдет, — сказал он деловито, — не смогу. Значит, так. На Маяковке… ну, допустим, в четыре.

Вот так вот. Овес к лошади не ходит…

Опаздывать он не собирался, но троллейбус затерло в двух пробках, и набежало пять минут. Не ахти какое время, но у Клавдии появился повод надуться:

— В своем репертуаре.

Он не ответил — не по делу разговор. Чуть-чуть раздражало, что плотная эта бабенка в толстом пиджаке, делавшем ее еще шире, с большими серьгами и большим кольцом, все пытается навязать ему свой тон и самой манерой разговора словно бы качает права. Пустой номер — какие у нее права? Все ее права остались там, в весьма отдаленном прошлом. А тут у нее никаких прав нет — ни командовать, ни ворчать, ни даже надуть губы. Все, что может — попросить. А уж он подумает, как ответить.

— Чего там у Васьки-то? — поинтересовался Чемоданов, отсекая все антимонии. Встретились поговорить, вот и давай говорить. По делу. Если дело есть.

— Плохо у Васьки! — произнесла она с вызовом, словно бы неурядицы сына укрепляли ее позицию в разговоре.

— А говорил — нормально.

Может, именно так Васька и не говорил, ну да ладно, кто помнит.

— А у него всегда нормально! — Клавдия резко махнула левой кистью, потому что в правой была сумка, нарядная, но большая, как хозяйственная.

Она всю жизнь выбирала массивное: и сапоги толстые, и кофты толстые, и шапка сугробом, и в шубе катилась, как колобок. Отличать хорошее от плохого ей было не дано, вот и брала по весу, чтобы хоть в этом — наверняка.

Как же Чемоданов когда-то любил ее! Как жалел! Какой болью отзывались в нем ее надутые губы! И когда все посыпалось, как же страшился, дурак, не за себя, а за нее да за Ваську, что погибнут, потонут в омутах жизни…

Ладно, обошлось, никто не погиб. И она, вон, цела, и Ваське двадцать… четыре уже, пожалуй.

— Сколько Ваське сейчас, двадцать четыре?

— Мог бы, кстати, и с днем рождения поздравить родного сына.

— Да и он мог бы родного отца. — Втягиваться в перебранку Чемоданов не собирался и вновь спросил с деловитой резкостью: — Так чего у него?