Виталий Кржишталович - Целинный батальон

В бильярдной не было никого, но горел яркий свет и над бильярдом висел дымный косматый туман, указывая на то, что недавно здесь шла игра. В общежитии стоял субтропический климат и смешанный аромат одеколона с табаком. Из спальных комнат доносились голоса.

— Василий Игнатьевич, — громко позвал замполит и почти тут же из левой спальни вышел седой крепкий человек в клетчатой фланелевой рубашке, офицерских галифе и мягких тапочках. Это был начальник медслужбы батальона, фамилию которого никто из солдат не знал. Увидя младшего сержанта, начмед сконфузился своего вида и зашел за бильярд. Но Бородянский выманил его оттуда:

— Василий Игнатьевич, вот Устюгов жалуется на боли в правом глазе. Поглядите, пожалуйста, что с человеком?

Начмед с явной неохотой подошел к Устюгову.

— Вот здесь болит, сюда отдает, особенно, когда наклоняюсь. И еще подташнивает, — выпалил тот знакомые с детства симптомы.

Медик молча взял Устюгова двумя руками за виски, развернул голову к себе, приказал смотреть на лампочку, потом на свой мизинец и долго водил им перед лицом младшего сержанта. Пощупал пульс на шее. Молча ушел в спальню, молча вернулся и протянул Устюгову таблетку и кружку воды. Затем оглянулся на Бородянского, пренебрежительно махнул рукой и вышел из комнаты.

— Вот и хорошо, — обрадовался замполит, — теперь можно ехать. Товарищ майор, — он повернулся к зампотеху, — прикажите, чтоб подали машину прямо к крыльцу.

Устюгов растерялся и растерянности своей не скрывал. Он поставил на бильярд кружку и переводил глаза с безучастного лица зампотеха на озабоченное лицо замполита. Во взгляде его читалась просьба: «Объясните мне, что все это значит?».

— Я никуда не поеду, — несмело сказал Устюгов, — я не могу.

Замполит усмехнулся и неожиданно громко сказал, адресуясь к дверям спален:

— Товарищи офицеры, прошу всех сюда! — Прошло несколько секунд и Устюгов с замполитом были окружены тройным кольцом. — Товарищи офицеры, — снова сказал замполит, — вот этот сержант с совершенно непостижимой наглостью заявляет, что приказов он выполнять не будет, дисциплина не для него, уставы не для него, присягу он принимал просто так и что вообще плевал он на всю Советскую Армию с высокой башни. Так, Устюгов? — Бородянский опирался на мерцающий бликами бильярдный борт и ласковыми глазами заглядывал Устюгову снизу в лицо. — Я спрашиваю, так?! — закричал он внезапно в полный голос, резко выпрямляясь и делая полшага вперед. — Отказываешься подчиняться?! Экая гадина! Гадина! Вот ведь заведется такой и весь батальон лихорадит из-за него. Это все наша треклятая демократия — все нянчимся, уговариваем. Я, потомственный офицер, и должен унижаться, перед кем? Перед паршивым сержантом. Благодари бога, что в Советской стране живешь. При царе я выписал бы тебе полторы сотни шпицрутенов, взяли бы тебя вот за эти ручки немытые да повели сквозь строй. И палками, палками!.. — замполит охрип. — Что смотришь? Думаешь, в Советской стране управы на тебя не найти? Ошибаешься. В дисбате сгною, гадина! — Бородянский оглянулся на офицеров. — Возьмите-ка его за руки, за ноги да киньте как есть в машину.

Кольцо офицеров сжалось плотнее. Потом еще плотнее. Устюгов ошалело озирался и всюду наталкивался на злобные взгляды.

— А поесть-то можно? Перед дорогой? Я сегодня даже не обедал, — неуверенным голосом спросил младший сержант.

— Поесть? — переспросил замполит. — Так ты голодный? Ну конечно, конечно, можно. Вот и молодец, — Бородянский опять говорил в добродушном приятельском тоне, и это очень не шло к его раскрасневшемуся злому лицу. Он приобнял Устюгова за плечи и повел к двери. Офицеры молча расступились. — Поешь и поезжай. Машину пока к столовой перегонят. Товарищ майор, проследите, пожалуйста. — С этими словами Бородянский открыл дверь и подтолкнул Устюгова в ночной холод.

Оказавшись на улице, младший сержант медленно спустился с крыльца, медленно обогнул стоявший перед домом грузовик и что было силы кинулся в казарму. Погони не было — майор замешкался в общежитии и вышел на крыльцо, когда младший сержант уже скрылся из виду.

Поначалу замполит послал к Устюгову гонцами — одного за другим двух прапорщиков. Те вернулись с отказом. Тогда сам Бородянский, уже много позже отбоя, поднялся в казарму и, подойдя к большой, шумно дышащей груде шинелей, сказал:

— Устюгов, слушай, Устюгов, я знаю, ты не спишь. В скверную историю ты влип, парень. Я бы не хотел очутиться на твоем месте. Утром поговорим. А пока спи спокойно.

После этого он подошел к дневальному и приказал найти под шинелями водителя зампотеха. Бородянский докуривал вторую сигарету, когда дневальный подвел к нему заспанного ефрейтора Гелунаса. Замполит что-то объяснил ему, угостил сигаретой и ушел. Гелунас выругался, зевнул, весь передернулся от холода и громко позвал:

— Устюг, спишь или нет? Устюгов! — На правых нарах, в самой середине шинельного покрывала откинулась шинель и на локте приподнялся Устюгов. — Петька, готовься на выезд, — сказал Гелунас, пристраиваясь сбоку к лежбищу, — с подъема уезжаем.

На противоположных нарах, как раз напротив Устюгова, из-под шинелей показалась голова Вячика, Устюгов и Вячик молча посмотрели друг на друга.

Улица слабо светилась призрачной полосой, предательски отдаляя деревья и скамейки, внезапно выраставшие прямо перед носом или кидавшиеся под ноги. Темная до безжизненной гулкости череда домов колола звездное небо островерхими крышами. Тишина лежала такая, что отстоящая в десяти километрах станция явственно слышалась пыхтеньем маневровых паровозов и голосами диспетчеров из селектора. Но эти звуки не нарушали тишину, потому что не воспринимались как здешние, а словно долетали из других миров.

Впереди что-то мелькнуло, еще раз и вдруг выросло в собаку. Стало жутко от этой бесшумно бегущей навстречу собаки. Ноги сами собой остановились. Метрах в двух собака метнулась в сторону и растворилась на фоне темных заборов. Неожиданно долетел странный звук — не то журчанье, не то хлюпанье. Звук водило по сторонам, он долетал иной раз из-за спины. А потом сразу прорезался из открывшегося переулка — сломанная колонка безостановочно лила воду. Говорливый поток громко бил о деревянный желоб, а затем, тихо журча, пересекал улицу черной чертой.

Не без трепета переступив через искусственный ручей, Устюгов еще раза два оглянулся, пока звук не исчез, внезапно, словно выключили его. Устюгов снял ремень, укоротил его и потуже перепоясал бушлат. Ему было холодно, но холод этот проникал не снаружи, а изнутри, из-под самого сердца. Он остановился и зажег спичку. В безветренном леденящем воздухе пламя горело неторопливо и ярко. Устюгов посмотрел на часы — четверть шестого. Это значило, что до открытия городской поликлиники оставалось почти четыре часа. И все это время он должен был провести в городе, шарахаясь и прячась в подворотни от армейских машин.