Питер Абрахамс - Тропою грома

— Спокойной ночи, мама, — сказал он и притворил дверь.

Старуха укуталась в одеяла, но ей и без них было тепло. Это тепло было у нее в сердце. Сын вернулся домой. Он спит в соседней комнате. Слава богу, в доме опять есть мужчина. А в семье — глава. А то сколько уже времени они жили сиротами. С тех самых пор, как она мужа схоронила, — целых девять лет. Но теперь в доме опять есть мужчина. И какой! Все его уважают. Из Большого дома за ним прислали. Это нечасто случается. Но его уважают даже белые. Он образованный человек. Да, вот какой теперь у нас есть мужчина…

Две крупные слезы выкатились у нее из глаз и исчезли в подушке. Нежная улыбка разгладила морщины вокруг рта. Так, с улыбкой на устах, она и заснула.

А в соседней комнате Ленни лежал и курил до самого рассвета…

Исаак Финкельберг обернулся к отцу:

— Сегодня к нам придут Мако и Ленни Сварц.

Старый еврей отвел свои печальные глаза от открытой двери и поглядел на сына.

— Ты до чего-нибудь допрыгаешься, — сдержанно сказал он.

— Ну, не начинай все сначала! — отозвался сын.

— Ты хотя ученый, а все-таки дурак, — огорченно проговорил старик. — Подумай немножко, ну, я тебя прошу! — Он умоляюще сложил руки. — Буры уже и так на нас косятся за то, что мы евреи. Так вот оно всегда и начиналось у нас на родине. Неужели ты не понимаешь, Исаак, мальчик мой?

— Слишком хорошо понимаю.

— Нет, ты не понимаешь. Ты думаешь, твой старик отец у голландцев научился, уже считает, что африканцы не такие люди, как мы. Ошибаешься. Меня столько оскорбляли, что я других оскорблять не стану. Я только боюсь, — да, да, очень боюсь! — за тебя и за свою лавку и за себя самого. Что нам нужно? Только чтобы нам жить тихо и мирно и никто бы над нами не издевался. Тут можно так жить. Не будем мешаться в чужие дела, не будем никого трогать, так, может, и нас не тронут.

Его печальные, умные глаза с мольбой обратились к сыну; они молили его понять, что столетия угнетения и преследования выработали в нем такие взгляды.

Исаак пожал плечами и, сняв очки, принялся их протирать.

— Когда ты жил на родине, ты никого не трогал?

— Никого, — вздохнул старик.

— А тебя все-таки тронули. У тебя убили жену и двоих детей. Мою мать, моего брата и сестру.

— Что ты об этом знаешь? Только с моих слов. Ты тогда был ребенком.

— Нет, ты скажи: убили или не убили?

— Убили, — с болью сказал старик.

— А ты и здесь за ту же песенку — не будем трогать, и нас не тронут.

— Может, здесь люди другие.

— Да, надейся!..

— Что же нам делать, как не надеяться, сынок?

Исаак возмущенно поглядел на отца.

Робкая, понимающая улыбка скользнула по лицу старика. Казалось, он читал мысли сына. Он сочувственно кивнул.

— Да, да. Я знаю, о чем ты думаешь. Ты осуждаешь меня. Ты меня презираешь. Тебе кажется, что твой отец — малодушный трус. Тебе кажется, что и весь твой народ состоит из малодушных и трусов. И ты бичуешь его гневными словами пророков. Так всегда бывает. Так у меня было с моим отцом, и у него с его отцом, и у деда, и у прадеда — с самого начала веков. И так будет до скончания веков. Так будет у тебя с твоим сыном. В мыслях бороться легко. Гнев кипит в сердце, гневом горят глаза. Но попробуй-ка, поборись не в мыслях, а в настоящей жизни!

— Ты даже и в мыслях не пробуешь бороться, — тихо сказал Исаак.

— А разве это уж так плохо — хотеть покоя и чтобы тебя не трогали? — Старик старался разжечь в себе гнев против сына. — Где это сказано, что закон жизни — это борьба и опять борьба и опять борьба? — Но гнева у него не получалось. Он слишком хорошо понимал сына.

Исаак криво усмехнулся.

— А ты обрел покой, отец?

Старик кивнул и повернулся к открытой двери.

— Да, — сказал он со странной печалью в голосе. — Тут, — он положил руку на грудь, — тут у меня покой.

Исаак тоже подошел к двери и остановился позади отца.

— Я знаю, тебе тут одиноко, — проговорил старик, не оборачиваясь. — А эти молодые люди тоже образованные, как и ты. Тебе приятно поговорить с ними, им приятно поговорить с тобой. Но, ради бога, будь осторожен. Нам нельзя ссориться с голландцами.

— Я буду осторожен, — сказал Исаак и неловко погладил старика по плечу.

— Ты хороший мальчик, — сказал старик, глядя вдаль, туда, где солнце уже скатывалось за гребни темных холмов. Если бы его жена была жива, она сейчас стояла бы рядом с ним. Ей понравилась бы эта теплая, ласковая страна. Она так любила тепло. Но она лежит сейчас в холодной земле, далеко отсюда. А какая она была красивая! И какая заботливая мать! А ему она была доброй и верной женой. Жизнь опустела без нее, без легкого шороха ее шагов, без прикосновения ее рук. Он живет теперь только частицей своего существа. Остальное похоронено вместе с ней на старом кладбище.

Исаак заглянул в лицо старику, потом круто повернулся и пошел в комнатку позади лавки, где он устроил себе маленький кабинет.

Он сел у стола и стал глядеть в открытое окно. Его невидящий взгляд скользил по зеленым склонам, которые, то вздымаясь, то опускаясь, тянулись до самого горизонта.

— В чем-то они правы, старики, — прошептал он задумчиво. — Они, по крайней мере, обрели покой, душевный покой.

Какая-то одна неугомонная муха все еще кружила по комнате. Все остальные давно уже спали, сидя на потолке. Только у этой одной еще хватало сил или упрямства, чтобы продолжать свою бесцельную суету и жужжать слабым голоском.

За окном по гладким склонам быстро бежала ночь, торопясь на запад, где, словно столбы в конце беговой дорожки, из-за холма вытягивались длинные солнечные лучи. И надо всем нависла тишина — ненарушаемая тишина бездонного тропического неба и бесконечных просторов вельда.

— Да, они, по крайней мере, обрели покой, — прошептал Исаак и раскрыл записную книжку, лежавшую на столе.

Он прислушался: скрип двери, звон засовов, — отец запирал лавку. Потом глухое шарканье старческих шагов, — отец прошел к себе в комнату.

— Они обрели покой, — повторил Исаак. Но теперь в его голосе была нотка сомнения.

Книжка лежала раскрытая перед ним, но мысленно он шел по пятам за отцом. Он ловил звуки, пытаясь по ним определить, что сейчас делает отец. Но в доме было тихо.

Исаак передернул плечами, словно стараясь что-то стряхнуть, и перевернул несколько страниц записной книжки. Они были густо исписаны мелким тесным аккуратным почерком. Это был его дневник, который он стал вести с тех пор, как приехал в Стиллевельд. Дневник помогал ему коротать долгие, медленно ползущие ночные часы; он брался за него, когда уставал от чтения или от работы над своей книгой, над которой так часто подсмеивался его отец. Он не спеша листал страницы, иногда задерживаясь, чтобы прочитать ту или иную запись. Вдруг он остановился и прислушался. Потом проворно встал со стула, на цыпочках подошел к двери и бесшумно ее растворил.