Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

Он не сомневался, что гости захотят узнать, что же он подарил. Златина развернет пакет. Рука ее погрузится в бумагу, нащупает шкурку куницы и синюю коробочку, где лежит изящный браслет.

Подняв воротник пальто, чтобы снежинки не щекотали ему шею, Владислав шагал по улице, воображая, с каким любопытством гости рассматривают его подарок. Даже новый друг Златины — Переводчик (что она в нем нашла?) близоруко наклоняется, проводит пальцем по меху и с уверенностью специалиста заявляет: «Великолепно!» Потом произнесет строчку какого–нибудь стихотворения вроде: «Улыбка ее куницей мелькнула меж дерев…» и возьмется за свою рюмку. А остальные обсужда–ют подарок. Любуются браслетом, уговаривают Златину надеть, она не соглашается — не любит украшений — и предлагает тост. Гости пьют, едят, но разговор продолжает вертеться вокруг щедрого подарка Владислава.

Он добился своей цели. Скромный подарок Мартина лежит в углу. Переводчику становится неудобно: неужели ко дню рождения Златины он не мог подарить ничего, кроме альбома с репродукциями импрессионистов и еще какой–то безделицы? Владиславу достаточно того, что он заставил соперника почувствовать себя униженным. И еще одного добился он своим поздним визитом. Когда Златина вместе с Переводчиком уходят на кухню за новыми блюдами, гости обмениваются многозначительными взглядами, в которых читается молчаливый укор легкомыслию Златины, огорчившей своим безразличием (и не только им) такого великодушного человека, как Владислав, ведь вместо того, чтобы относиться к ней плохо, хотя у него для этого есть все основания, он проявляет такое трогательное благородство.

И не догадываются, что он мстит ей, заставляя окружающих ее жалеть.

Путешествия утомляли Мартина не столько расстояниями, которые приходится проезжать в тесноте автобуса, среди чемоданов, не столько толкотней в холлах гостиниц и в ресторанах под открытым небом (где в тарелках, как на керамике Пикассо, видны фосфорно–зеленые скелеты рыб), сколько впечатлениями, нагромождавшимися одно на другое, подобно камням древних акрополей.

Прикосновение к исчезнувшим мирам заставляло его погружаться в себя.

А Златина отправлялась путешествовать с другим настроением. Билет, лежащий в ее сумочке между зеркальцем и черным патрончиком губной помады, обладал чудодейственной силой. И словно по мановению волшебной палочки, Златина вдруг преображалась: куда–то исчезала ее раздражительность, походка становилась стремительной, словно ей только что сообщили радостную весть и она, как девочка, взявшись двумя пальчиками за краешек юбочки, вот–вот запрыгает от радости. Стоило Мартину, входя, за–метить у двери чемодан или разбросанные по кровати юбки и блузки, как он уже не сомневался, что Златина снова готова пуститься в путь–дорогу.

Она звонила друзьям, записывала адреса и номера телефонов, покупала сувениры, выбирала самые нарядные из своих платьев и в один прекрасный день на рассвете мчалась на аэродром в тряском такси, дворники которого размазывали по мокрому ветровому стеклу очертания обнаженных деревьев и матовое сияние уличных фонарей.

Немногие в многолюдном городе замечали ее отсутствие: трое сослуживцев из редакции радио (с ними Златина любила после работы выпить по чашке кофе), соседка, которой она оставляла ключи с просьбой поливать цветы, дочь ее брата (она ждала подарка от тетки — сиреневого лака для ногтей). Больше всех, особенно в первые дни разлуки, ее отсутствие ощущал Мартин, привыкший каждое утро звонить Златине по телефону, болтать о пустяках, шутить и терпеливо выслушивать ее бесконечные рассказы о своих снах.

Сейчас телефон молчал, и Мартин испытывал острую потребность чувствовать, что она где–то близко или хотя бы не так уж далеко: идет по улице к трамвайной остановке, такой похожей на ту, что возле ее дома, или сидит в вестибюле посеревшей от туманов портовой гостиницы, а над головой у нее раскачивается клетка с изумрудно–зеленым попугаем.

Он очень бы обрадовался, увидев, к примеру, ее выстиранные чулки, небрежно перекинутые через спинку стула, или в прихожей туфли с прилипшими к каблукам желтыми листьями. Но сейчас следы Златины терялись где–то в облаках. Образ ее стал смутным, обратился в звук (он никак не пробьется к городским крышам сквозь толщу серых туч).

Некоторые поступки Златины казались Мартину странными. Она могла занять деньги у малознакомых людей, уехать на аэродром или на вокзал не причесавшись. А стоило ей опуститься на сиденье, увидеть в окно вагона машущие на прощанье руки с поблескивающими на них часами или различить под крылом самолета городские окраины, как она облегченно вздыхала, словно поставив на землю тяжелый чемодан, до красноты натерший ей руки, и улыбалась, прижимаясь лбом к оконному стеклу.

Глядя на тянувшиеся вдоль заливов виноградники, синие от бордосской жидкости, повторявшие с более бледным оттенком цвет морской волны, наклоняя голову под остроконечными гроздьями виноградных лоз в греческих селах, Златина вспоминала свой родной городок на дунайском берегу. Сейчас там тоже была осень. Улицы, ничем не отличающиеся от здешних, наполнены запахом спелых плодов, растоптанного виноградного листа, дыма очагов, на углях которых шипит переливающаяся через край пенка варенья. Мать ее, отгоняя пчел, ползающих по липкой ручке ложки, выскребает дно широкого медного таза, а отец сидит у порога, держа в зубах гвоздики и щурясь — он плохо видит без очков, — сбивает ящичек, в котором завтра отправит посылку дочери.

Посылки из дома доставляли Златине больше хлопот, чем радости, и она в своих письмах умоляла родителей не беспокоиться — такие же фрукты и варенье в Софии можно купить в любом магазине. Но Они словно не читали ее писем и с упрямством провинциалов посылали надписанные химическим карандашом ящики.

Первая посылка приходила в начале июля. Это был ящичек для гвоздей, окованный жестяной лентой, будто в нем хранились какие–то ценности.

Златина с трудом рассекала жесть, просовывала плоское острие стамески под фанерную крыншу. Гвозди с треском отходили, и в просвете показывались груши–скороспелки с выгнутыми веточками. Златина срывала крышку, и на нее веяло запахом хлеба и медлительной дунайской воды, в которой на отмелях уже купается детвора.

Сейчас у них по двору разносится скрежет точильного камня. Отец, расставив ноги, стоит у забора, проводя бруском по синеватой стали косы — пора косить выросшую чуть не по пояс траву вокруг колодца. Спелые груши свешиваются ему на плечи. Они кривые, как трубки, и румяные, словно щеки ее младшего брата, который несется из школы так, что ранец громко хлопает его по спине, и уже от калитки кричит: «Мамочка, давай есть, я голодный как собака».