Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

По одной из груш, которые выпимала Златина, полз майский жук, задержался, расправляя крылья, на листке, взлетел, мелькнул в зеркале над мойкой и, делая широкие круги, ударился несколько раз об оконное стекло. Златина, улыбаясь, вслушивалась в этот звук. Это была мелодия их двора, дунайского берега, улочек, покрытых сероватой пылью, где с середины лета до поздней осени стоял запах варенья, джемов, мармелада. Этот запах для нее был связан с вечерним кружением майских жуков над кипящими котлами и кастрюлями, где кувыркаются кусочки тыквы или ядра грецких орехов.

Майский жук бился о стекло, и звук этот напоминал ей одно недавнее лето. Груша, как и теперь, уже была усыпана спелыми плодами. Златина, сидя под ней, читала. Над головой ее жужжали пчелы и осы. Вдруг с улицы послышались голоса. Настежь распахнулась калитка, и во двор к ним вошли четверо полуголых мальчиков с прилипшими ко лбу волосами. Они несли на руках ее брата. Ладони его беспомощно свешивались вниз, голова неестественно склонилась набок. Выронив книгу, Златина бросилась к нему (мальчики положили его под грушей) и от ужаса не замечала ничего, кроме губ на его лице. Синие, как у мертвеца, они были крепко сжаты.

Руки отца надавили мальчику на грудь, изо рта его хлынула вода, и он очнулся. Отец выпрямился, два раза с силой ударил его по щекам (голова мальчика дернулась, словно вот–вот оторвется), потом та же рука сорвала спелую грушу и вытерев ее об рукав рубашки, протянула мальчику.

— Ешь, горечь во рту отбивает… Что, испугался? Ничего, ничего, пройдет! Я сам сколько раз, бывало, нахлебаюсь этой проклятой дунайской воды… Елена! — крикнул он жене. — Угости–ка мальцов вареньем!

Мальчики, притащившие едва не утонувшего друга, расселись на траве и принялись вылавливать ложечками из сиропа мягкие скользкие ягоды. А их товарищ, лежа на диванчике в кухне, все еще ощущал во рту вкус дунайской воды (она была такая противная, словно в ней растворили золу) и, весь дрожа, вбирал воздух полной грудью.

В приоткрытую дверь были видны мальчики, облизывавшие розетки и поглядывавшие в сторону кухни, но встревоженная мать не догадывалась вынести им еще варенья.

Волосы их уже высохли и воинственно торчали.

А майский жук все бился об окно в кухне. Златина доставала последние груши из фанерного ящика, расстав–ляя их в ряд веточками кверху на широком фарфоровом блюде. Перед глазами ее все стояли мальчики — оставив на траве розетки, они уходили, а над ними, провожая их, кружился майский жук — точно такой же, как тот, что постукивал твердыми крыльями о стекло…

Когда в ноябре рыбаки вытаскивали лодки на берег, переворачивая их днищем вверх, чтобы не заполнялись снегом, отец Златины начинал готовиться к отъезду в Софию. Мыл банки (звоном стекла наполнялся весь двор), перетягивал ручки оплетенных бутылей растрепанной потемневшей соломой, начищал ваксой валявшиеся с зимы, задубевшие за лето зимние ботинки, перевязывал лыком связки чеснока с жемчужной от первых морозов кожицей.

Когда по утрам он выходил во двор, под ногами его тонко шуршал иней. Трава, листья черешни, обломанные веточки груши–скороспелки, доносившиеся с реки голоса, хрипловатое кукареканье петухов — все, прохваченное резким дыханием ветра, сделалось хрупким и ломким. У ограды покачивались заиндевевшие хризантемы, при каждом порыве ветра они издавали еле уловимое жужжание, словно в них пробуждались звуки ушедшего лета. К обеду нежаркое солнце отогревало хризантемы, листья их обвисали и слипались, и тогда издали глухо, точно с трудом прокладывая себе дорогу сквозь туман, до берега доносился стук колес пассажирского поезда.

Этим поездом, целый день качаясь по заснеженной равнине, где все притихло и обмякло в медленном кружении метели, Атанас Евгениев, отец Златины, и его жена Елена ехали в Софию. По перронам запорошенных снегом станций стучали мокрыми сапогами крестьяне, тащившие мешки с шерстью или гусей с отполированными снегом крыльями. Снег таял на воротниках полушубков, на скамейки капало, шумные пассажиры, не раздеваясь, разворачивали газеты, в которых лежали жесткие деревенские лепешки, фаршированный фасолью перец или куриные ноги со студенистым мясом. Они жадно, будто неделю голодали, набрасывались на еду. Угощали своей снедью соседей, те отказывались, но крестьяне не оставляли их в покое до тех пор, пока они не брали хоть кусочек.

Железнодорожная линия то приближалась к шоссе — и тогда на его глянцевитой поверхности были видны желтоватые пятна конской мочи, то отдалялась от него — и рельсы исчезали в мглистой дали, где проступали тополя, бледные, едва различимые за пеленой падающего снега, похожие на дым из деревенских труб.

Атанас Евгениев разглядывал крестьян, обложенных со всех сторон мешками, и думал, что они с женохт сейчас похожи на этих кочующих в поездах людей, спешащих на неведомый ему огромный базар, куда, словно по чьему–то заказу, непрерывно надо было поставлять гусей, мешки с шерстью, вянущий красный перец и связки лука, разлохмаченные вагонной тряской.

Корзины и узлы, которые Атанас Евгениев приготовил для своей дочери, тоже заняли бы целый прилавок на базаре: старики везли с собой припасы на всю зиму — от пучков сухого укропа до двух оплетенных бутылей, запечатанных (чтобы вино не выветривалось) парафином. Они с женой были завалены вещами. Вещи были засунуты под сиденье, давили им колени, упирались в бока. А наверху в багажной сетке поскрипывали, стукаясь друг о друга на поворотах, два туго набитых чемодана.

Со всем этим скарбом, словно они переселялись насовсем, родители Златины прибывали в Софию. Озирались в толпе на перроне, стараясь различить дочь среди поднятых воротников, пушистых от снега шапок и отверделых под снежной коркой зонтов. Напрасно… Толпа встречающих редела, старики догадывались, что их телеграмма не дошла, и, потные от натуги и чувства неловкости, тащили свои пожитки к выходу. Сесть в трамвай было бы делом немыслимым, и Атанас Евгениев отправлялся ловить такси. Остановив машину возле груды вещей, шофер сначала отказывался посадить несчастных, но потом, смилостивившись, запихивал в багажник узлы и корзины, водружал на колени продрогшим старикам чемоданы, и машина катила по городу.

Поздно вечером, сойдя с трамвая, Златина замечала, что в окне ее кухни горит свет. Отперев дверь, она натыкалась на стоящую у самого порога корзину. Она включала свет и протискивалась между узлов, горой наваленных в прихожей. Увидев на вешалке старое материно пальто, а под ним обшарпанные боты отца, Златина уже не сомневалась, кто ее нежданные гости.

Родители, по своему обыкновению, приехали пожить у нее зиму…