Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

Казалось, на краю света осталась пристань Эгион, откуда они выехали под вечер. Городские колокола призывали к вечерне, и Мартин, стоя на палубе, смотрел, как эти заполнившие воздух звуки рассыпаются над заливом, точно кусочки станиоли. Уплывающий пароход растянул их по всему морю, сплел из них огромную сверкающую сеть и тянул ее за собой, а Мартин думал о том, что, когда они причалят к другому берегу залива и эту сеть вытащат на берег, он снова увидит в ней весь Эгион — с зажженными закатом окнами, с двумя огромными чинарами на пристани и даже с той девушкой, которая пила пиво, такое же янтарное, как ее длинные, до пояса, волосы, и улыбалась — не то Мартину, не то своему отражению в воде; увидит облака — они затянули собой все море, и только диву даешься, как это такой тяжелый пароход плывет по бесплотным просторам облаков и не тонет; увидит пойманные этой сетью горы, похожие на рыб с плавниками из ослепительно–белого снега.

Но когда к полуночи они подплыли к другому берегу, Мартин понял, что сеть, сплетенная звуками эгионских колоколов, порвалась, утонула в морской пучине, и остался от нее только зацепившийся за корму лоскут (потом он понял, что это лучик капитанского фонарика). Все поглотила морская пучина, и на незнакомой пристани реально существовал лишь свет редких фонарей, хриплый голос капитана, его фонарик да мутное отражение прибрежного квартала, который ворочался — его сон потревожили — и перед тем, как снова уснуть, натягивал на плечи темноту…

Сейчас автобус взбирался на вершину горы.

Свет фар скользнул по высоким каменным оградам, коснулся домиков, лепившихся по крутому склону, шевельнул на узких, почти отвесных улочках их тени, и мгновение спустя автобус, содрогаясь от гула своего мотора — такого громкого, словно он проезжал по туннелю, — пополз между витрин, в которых отражалось его медленное движение. Он подъехал к тротуару на маленькой площади и остановился.

Прибыли в Дельфы.

Оставив чемодан в номере, Мартин вышел пройтись, пока его попутчики, уставшие после долгой дороги, стояли под душем в узких гостиничных ваннах. За каждой стеной слышался несмолкаемый шум воды, как будто дождь, сопровождавший их всю дорогу, проник сквозь крышу гостиницы.

Он шел по улице, подняв воротник плаща. Приятно было чувствовать на лице холодящее прикосновение капель и видеть на тротуаре свою тень, по которой суетливо прыгают дождевые пузыри.

Городок спал. Он напоминал горные села на родине Мартина. Домики лепились на крутизне один над другим, и Мартину подумалось, что такие дома не могут спать спокойным сном — один глаз у них всегда должен быть приоткрыт, как у зайца: ведь малейшее движение во сне, и они скатятся в пропасть…

По другую сторону гостиницы светилась витрина магазина сувениров. За стеклом стояли вазы, формой и рисунком напоминавшие сосуды, которые извлекали со дна моря или находили при раскопках древних городов. В глубине магазина Мартин увидел трех человек. Их руки в светлых кругах трех ламп держали глиняные вазы. Лиц не было видно. Он не сразу понял, живые это люди или манекены. Вглядевшись пристальней, Мартин убедился, что руки — живые.

В этот полуночный час трое художников рисовали по глине. Как будто все трое опасались, что не доживут до зари, и торопились закончить то, чему посвятили свою жизнь.

Мартин подумал, что над ними возвышаются Дельфийские горы — древнее святилище, и что в шуме дождя, быть может, слышатся шаги Пифии или Ореста, и вот отчего так сосредоточены, отчего выглядят почти призраками люди по ту сторону витрины. Ему почудилось, что их глаза, неразличимые за абажурами, дружески улыбаются ему.

Было свежо, прохладно. С неба вместе с дождем струилась тишина, пронизанная тонким ароматом кипарисовой смолы.

Окруженный стенами древнего города — в темноте их было не видно, но слышался шорох дождя по мраморным ступеням — и видениями, которые вдохновляли художников за витриной, Мартин впервые испытал незнакомое ему прежде чувство. Что это было: душевный подъем после утомительного путешествия, волнение оттого, что он соприкоснулся с этим неведомым миром, или тревога, в которой предчувствие скорее радости, чем горя?.. Он не мог этого точно определить, но испытывал необычную бодрость — так бывает после долгой бессонницы, когда уже не хочется спать, а тянет поговорить с кем–нибудь (глаза, наверно, блестят, как у лунатика), брести под дождем и улыбаться чему–то (чему, ты и сам не знаешь) …

«Такое находит иногда в детстве, — размышлял Мартин. — Радуешься чему–то, что где–то рядом, что тебе предстоит испытать. Горячо говоришь, смеешься. И кажется странным, что окружающие не разделяют твоей радости… Взрослые люди с издерганными нервами испытывают нечто подобное только в минуты сильного возбуждения: после любовного свидания, которого давно и страсти?) желали, или после того, как удалось избежать смертельной опасности.

Возможно, это некая языческая радость от сознания того, что ты — живая частичка всего необъятного мира, как дождь, как гранаты, выхваченные светом автобуса из темноты ночи, как корни кипарисов в раскопках, как ящерица, что спит ночью под рухнувшей колонной в храме Аполлона. Радость, что ощущаешь на лице прохладу дождевых капель, что в окне дома на той стороне улицы отразилась твоя сутуловатая фигура, которая, вероятно, уже никогда больше, до скончания веков, не пройдет по этим улочкам. Радость оттого, что побаливает левая нога — жмет ботинок, что завтра простуженное горло воспалится, но эта боль дает ощущение того, что ты существуешь, что в тебе заключен целый мир, и ты радуешься этому миру, который когда–нибудь обеднеет без тебя, хотя, быть может, и не заметит твоего исчезновения. Радость оттого, что завтра твое горло ощутит обжигающую струйку чая именно здесь, подле храма Аполлона, подле травы, по которой в древности ступали такие же люди, как ты, тоже терзаемые любовью или одиночеством, тоже верившие, что их не коснется забвение…

Будь счастлив тем, что ты живешь, что ты существуешь… Вот самая простая и, может быть, самая возвышенная из философий, — продолжал размышлять Мартин. — Но мы с трудом постигаем ее, потому что жаждем обрести смысл в сложных лабиринтах бытия. Мы похожи на большой оркестр, где хоть один инструмент обязательно да возьмет неверную ноту. Вероятно, тот, кто играет на простом пастушьем рожке, куда счастливее нас…»

Сам Мартин не владел этим простым искусством. В ином — более сложном и трагическом мире были источники и его радостей, его горестей…

Окна гостиницы гасли одно за другим. Теперь ночь заполнял только ровный, как эхо далекого прибоя, шум дождя.

Художники макали острые кисточки в краску, похожую на гущу выпитого в полночь кофе, и наносили на обожженную глину обычный орнамент — стройную, натянутую, как тетива лука, фигуру царя Агамемнона и в его объятьях Клитемнестру… Корабли еще не отплыли в Трою. Еще не появился Эгист, его сандалии не стоят по ночам перед покоями царицы. Неверность лишь позже прокрадется, как плесень, между хитоном Агамемнона и обнаженной грудью Клитемнестры. И тогда гонцы царя Агамемнона помчатся разжигать костры на всех вершинах — от Трои до Микен, а раб Клитемнестры принесет весть о прибытии победителя, который рухнет у порога дворца, сраженный рукою изменницы…