Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

На востоке, где склоны гор сбегаются навстречу друг другу, мерцал далекий огонь — вслед за таким же вот в точности огнем плыл Агамемнон, завоеватель Трои…

Переливались одно в другое моря — Средиземное, Адриатическое, Ионическое. Позади парохода бушевала, разворачивалась веером и мутнела пена. Потом края веера сходились, и оставался лишь узенький след, похожий на шрам затянувшейся раны.

Мартин лежал в каюте. Он уже два дня не поднимался. Поясница болела все сильнее, вероятно от сырой погоды. В иллюминатор не видно было ничего, кроме облаков — редких, пронизанных солнцем, — и он старался представить себе, какое синее сейчас море и какими белыми, точно клочья пены, кажутся сейчас чайки. Он мысленно видел белые, цвета мела, берега и крестьян, которые обжигают известь (вечером это феерическая картина — отражение огня достигает самого дна заливов), представлял себе танец оливковых деревьев на медленном пламени глины. Это отвлекало его, помогало забыть о боли.

А Златина стояла на палубе. Думала о человеке, ждавшем ее по ту сторону гор, и предоставляла ветру играть завиткамп волос, которые сплетались друг с другом и позванивали, как закрученные спиралью медные проволочки. Море пронизывало ее запахами далеких гаваней и невидимых островов, рыбачьих поселков, где у ворот сидят женщины и на их ножах блестят в закатном солнце изогнутые рыбьи чешуйки…

Закат плыл за пароходом, окутывал со всех сторон громыхающую металлическую громаду, такую мощную и беспомощную одновременно, отодвигал к горизонту все заливы и острова, оставляя вокруг лишь бескрайнюю водную гладь…

Было очень красиво и очень печально — чрезмерная красота всегда навевает грусть.

Закат отдавал сумеркам гудящую моторами скорлупку — вместе со смехом в ее каютах, с нестерпимой болью, терзавшей Мартина, с безмолвными клятвами двух влюбленных — уже немолодых, семейных людей, искавших укромный уголок для своей поздней любви, — вместе с каменистыми берегами, где белели колонны разрушенных храмов…

А сумерки отдадут все это тьме — той влажной тьме, которая, облепив борта, иллюминаторы, перила, скользкой пеленой оседает на палубе.

Пробил гонг, но Мартин не пошел ужинать.

Шум моря поднимался из самых глубин, пытался найти лазейку в лопастях винта, вырывался оттуда, весь залитый пеной, и снова тяжело оседал на дно.

Из этой щели выплыла, будто вытолкнутая на поверхность подводным гулом, знакомая мелодия и на миг зацепилась за пену. Мартин принял ее сначала за шум воды, но потом ясно различил звуки мандолины. Затем вступила гитара. Низкий ее голос закружился, как шмель, стал пробираться между скачущими звуками мандолинного напева. А потом мелодия повлекла за собой хрипловатый голос певицы, которую он слушал недавно в таверне (в темном небе высился Акрополь, где–то в той же таверне сидел старый француз)…

Ты, облако, скажи нам, уплывая, что ты с собой уносишь в этот миг: любовь ли нашу — робкий одуванчик, иль сердца опечаленного крик?

Прощай, Акрополь! Пусть елеза с тобой простится!

Что это — крик парохода? Или из глубин вздымается голос невидимых глазу заливов? А может, в бездне ночи — там, за горизонтом — вопят огненные глотки печей, где обжигают известь?

Качка усилилась. Домашние туфли Мартина катались по каюте из угла в угол, и, следя за ними взглядом, он вспомнил игрушку, подаренную когда–то ему на Новый год (она тоже каталась по комнате и стукалась о дверцы шкафа)… Он мог бы играть ею, радоваться ей, но он решил разнять ее на части, узнать, что у нее внутри. Отвинтил гаечки и колесики, а среди них была пружинка, она вырвалась из его рук и сломалась…

Так поступал он со всем, что ему дарила жизнь. Разнимал на части, чтобы обнаружить смысл и суть. Развинчивал — и между пружинками и колесиками обнаруживал свою душевную драму. Разум становился от этого богаче, а сердцу было больно.

К полуночи качка стала невыносимой. Они вышли в открытое море. Ни одного огонька вокруг — ни на небе, ни на земле. Ветер шипел и трещал — казалось, на палубе рвут какие–то гигантские газеты, а потом, скомкав, швыряют клочья в небо. Трюм парохода громко стонал под ударами волн, то и дело раздавался грохот, словно подрытый волнами берег обрушивался в морскую пучину.

Никто в этом хаосе не мог спать. Горький запах безбрежного водного пространства врывался в краткие сновидения пассажиров. Образы, мелькавшие в их беспокойном мозгу, как стеклянные, дробились на острые осколки, скользившие по полу каюты и исчезавшие в бездне…

Златина смотрела в круглый иллюминатор над койкой. И думала о том, что, если где–нибудь, пусть на краю света, покажется хоть одна светлая точечка, это успокоит ее. Да и море поутихнет, потому что свет — это заря, это пристань, где стоят лодки, где к пакгаузам прислонены весла и спасательные пояса.

Но светлая точка не появлялась. В иллюминаторе были видны лишь белые гребни волн. Они напоминали ей человека с прилипшей ко лбу седой прядью, который, приподнявшись на цыпочки, заглядывает к ней в каюту.

Этот пришелец из глубин ночи появился позже, когда за бортом размазалось желтоватое пятно — видимо, далекий свет маяка.

В темном одеянии, полы которого взлетали от ветра, он направился к светлой точке, наклонился над ней, и она исчезла — он стер ее ладонью. Златина пристально вглядывалась, но не могла понять, что перед нею: призрак или очертания особенно высокой волны? Потом, когда в иллюминаторе появились и другие огоньки, Златина ясно различила лицо человека, ступавшего по волнам так уверенно, будто у него под ногами — каменная твердь земли.

Это был тот железнодорожник, который когда–то принес на ее первый день рождения свою смешную игрушку. Да, это был он! Годы не коснулись его. Ни единой морщинки на лбу. Пристальный взгляд сощуренных глаз… Вода заливает его огромные ботинки, такие же огромные, как тогда, на дне рождения. Вода заливает их, а они все равно выше волны. Златине казалось, что она чувствует йапах нагретых летним солнцем шпал, слышит колокол в будке сторожевого обходчика на полустанке — там, далеко к северу, где растут ивы и сквозь их листву проглядывает Дунай.

Огоньков все прибавлялось, они засияли, точно звездная россыпь, — должно быть, пароход подплывал к одному из островов. Решив, что там какое–то празднество, Златина прижалась лбом к иллюминатору и увидела, что железнодорожник зашагал туда.

Он наклонился, резким движением руки схватил огоньки, подбрасывая их на ладони, как игрок кости, повернул обратно к пароходу.

Море гудело — быть может, это хлопала на ветру шинель железнодорожника, — пароход беспомощно метался над бездной, а перед ним, повернувшись к ночи спиной, пятясь, шел человек. Он подбрасывал огоньки, пересыпал их из ладони в ладонь, словно перебирал семена перед севом, и отступал все дальше, а пароход, пошатываясь, как младенец, делающий: свои первые шаги, следовал за призраком, обутым в огромные ботинки, врезался в бескрайние просторы ночи с волнением человека, ждущего для себя награды…