Алексей Петров - Голуби на балконе

Ехать было очень неудобно: жарко, тесно, шумно. Я никак не мог вытянуть ноги. Кресло оказалось шатким и покатым. Вскоре у меня онемели ягодичные мышцы. От утомления и духоты клонило ко сну. Сколько будем ехать, где остановимся — ничего этого я не знал. Стены в кабине были исписаны однообразными, зловещими в своей сути предупреждениями:

МАШИНИСТ!

ПРОЕЗД ЗАПРЕЩАЮЩИХ СИГНАЛОВ

ЯВЛЯЕТСЯ ТЯГЧАЙШИМ НАРУШЕНИЕМ ДИСЦИПЛИНЫ

И ВЕДЁТ К ПРЕСТУПЛЕНИЮ.

Мне всё–таки удалось задремать. Я спал и видел голубей. Они озабоченно суетились у своего гнезда… Take these broken wings and learn to fly. All your life you were only waiting for this moment to arise…

Вдруг поезд остановился. Я с любопытством высунулся из окна. Мы стояли где–то в степи. Слева вдоль голых ещё, по–весеннему прозрачных лесопосадок тянулась до самого горизонта полоса свежевспаханной земли. В кабину заглянул молодой машинист в замасленной робе.

— Вылазь, хлопець. Купяньск.

— А где же, собственно, город? — растерялся я.

— Эк, хватывсь! — усмехнулся он. — До пассажирськои станции ще киломэтра полтора, так шо валяй–ка ты по шпалах. К полудню, мабуть, встыгнэшь.

Я вылез из локомотива, отряхнулся, вынул из кармана пятёрку.

— Ни, — сказал машинист, — цэ нэ по–людськы. У студэнтив нэ бэрэмо.

— Я не студент, а врач–гинеколог, — устало возразил я ему. И, невольно заразившись его суржиком, добавил: — Жиночий ликар.

Он глянул на меня весело, с пониманием. Подмигнул. Похлопал по плечу. Наверно, решил, что такие забавные чудики попадаются редко: соврал, гинекологом себя назвал… тоже мне хохмач.

Я не стал его разубеждать. Просто сунул ему в карман деньги, поблагодарил и пошёл на станцию. Оттуда на пригородном добрался до Красного Лимана. Пересел на электричку до Славянска. А в Славянске, быстро уговорив проводницу, влез в пассажирский, взобрался на верхнюю полку и задремал.

Проснулся я от настойчивых пинков в бок.

— Эй, студент, пиво будешь?

Подо мной на нижней полке сидел щуплый бритоголовый парень в синей фланелевой рубашке. Щербатый рот, тонкие губы, лучистый прищур маленьких подвижных глазок. Безымянный палец левой руки без двух фаланг, а на культе вытатуирован перстень.

— Ты кто? — спросил я, свесив голову.

— Гога. Зек. Слезай, земеля, а то весь чердак отлежишь.

Я медленно сполз с полки.

— Зек?

— Ну да. Есть, земеля, диссиденты, есть досиденты, а я, стало быть, отсидентом буду.

И с удовольствием засмеялся своей остроте.

— Сам придумал? — хмыкнул я.

— А шо, разве плохо?

— Да как сказать… Я уже где–то слышал это.

— И вот ведь все вы тут, на воле, такие насмешники, спасу нет, — заметил он.

— Да ты не обижайся, — миролюбиво сказал я. — Пойми: сутки уже трясусь. Башка гудит, как Царь–колокол.

— Вот и хлебни «Жигулевского», отлегнёт.

Он легонько подвинул костлявым локтем в мою сторону бутылку пива, стоявшую на столике.

— А мне взрослые не велели пить в поездах с незнакомыми зеками, — пошутил я и полез под стол в поисках остроумного вагонного приспособления для откупоривания бутылок.

— Вот и давай поручкаемся: я Гога, матёрый убивец и вор. Но теперь уже не опасный.

— Игорь, — назвался я.

Мы обменялись рукопожатиями. Я не поверил, что он убийца.

— А где же твои кандалы, Гога–зек?

— Говорю же: отсиделый я. Теперь вот следую на всех парусах в порт прописки, на «химию».

— Один?

— А шо, мне начальство доверяет. Пятнадцать лет знакомства — это тебе не хрен собачий. Слушай, студент, шо ты там шукаешь?

— Хорошо бы бутылочку распахнуть…

— Э-эх, воля, — усмехнулся он снисходительно. — Давай сюда.

Гога протёр горлышко своей шершавой ладонью, потом зажал крышку зубами и потянул бутылку вниз. Зашипело. Крышка осталась в зубах.

— Осторожно, — поморщился я, — последних лишишься.

— Не, они у меня крепкие. А дыра в зубьях — это светлая память о нашей непобедимой и легендарной.

— Это ты про армию?

— Про неё. В казарме заварушка вышла, «дед» вздумал «ушана» воспитывать, ну а я вступился. Молодой был, дурной…

— Почему же это дурной? Пострадал, можно сказать, за справедливость…

— Да какая там, на хрен, справедливость? Нам без дедовщины нельзя. При власти должны быть опытные, умелые, а у нас туда норовят фрайера просклизнуть. И никто их не поучит маненько, в ряшку не насуёт как следыват.

— А сидел–то за что?

— Так то уже после армии. Блядищу замочил одну…

— Зачем?

— Ты шо, земеля, опер, чи шо?

— Разве похож?

— Вообще не очень. Ты больше на инженеришку смахиваешь, и цена тебе — сто десять рэ в месяц.

— Почти угадал. Доктор я. Врач–интерн. И цена мне — девяносто семь рэ чистоганом…

— На зоне имел бы больше, — серьёзно посочувствовал мне Гога.

— Всему своё время, — улыбнулся я.

— Не зарекайся, Игорь, нэ кажи «гоп», — строго сказал он. — Туда всякие попадают.

— Ну, а девку–то — за что?

Он задумчиво отхлебнул из бутылки.

— Любил её, падлу, вот и пришил не за грош, — сказал он после некоторого размышления.

— Логично, — кивнул я.

Он не заметил моего сарказма. В его глазах светилась печаль.

— Знаешь, — сказал Гога, — есть такие сучки, которые нравятся абсолютно всем. Вот и моя такая была. Белобрысая, глазища — во! — он красноречиво растопырил пальцы здоровой руки. — Ножки пухленькие, чулочки в сеточку, жопка — как яблочко наливное… Эх, та шо там! С ней я был героем хоть куда. Три–четыре палки в день — это как два пальца обоссать. Передохнёшь, и еще хочется.

— Да ну!

— Вот тебе и «ну». Любил я её, заразу. Сперва Саня Оса вокруг неё увивался, но я ему пасть начистил — он и отвяз. А когда в армию собирался, наказал ей ждать меня. Два года, Игорёк, всего два года! Шо это такое? Это ж — нет ни хера… Вернулся б — и зажили как люди. Батя обещал «москвичок» свой отдать…

— Не дождалась?

— Год писала, стерва. Я ей, сучке подзаборной, стишочки в библиотеке срисовывал… А потом мамаша в письме сообщила: окрутили твою Аньку, так шо забудь её, сынок. Я как раз в госпитале валялся с гепатитом. Ну, нажрался, в натуре, як свыня. А мне тогда не то шо выпить — пошамать нормально нельзя было. Прихватило меня снова. Чуть на тот свет не гикнулся.

— А водку где нашёл?

— С этим у нас затруднений не было. Не беленькую, так портишок завжды сыскать можно было. Полбатальона — на рогах днём и ночью, комбат — вечно кирной… У нас и песня строевая была: «Я сегодня там, где дают «Агдам»…

— Странно, — пожал плечами я. — Это же армия всё–таки…

Он посмотрел на меня лучистым долгим взглядом.

— Слухай, земеля, ты где служил?

— Не служил я. Месяц сборов под Рязанью и всё. Врачи мы.

— Да, свезло вам…

— К тому и стремились. Боялся я эту армию, как чуму. Слабоват был… Суди сам: подтягивался всего два раза, больше километра пробежать не мог, на НВП, в школе, стрелял всё больше мимо денег… А потому и учился как каторжный. Даже летом, на турбазе там, на пляже — где угодно, всегда с учебниками.