Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце

Порфинья Ивановна заплакала, вытерла слезы концом платка.

Снова принялись за работу. Так и летели от Илейки пни, камни, трухлявые колоды. Поднимал такое бревно, что отец диву давался.

Трудились до вечера, и до вечера гудел потревоженный лес, а потом засветился красными отблесками тлеющих углей. Слабо потрескивали ветки, маленькие языки пламени то показывались из темноты, то исчезали. Собрали нехитрое снаряжение и пошли по тропинке домой. Первый — отец с топором па плече, второй — Илейка, за ним мать, низко опустив голову, едва поспевая за мужчинами…

С этого вечера и началось. Илейка преобразился. Словно бы отрешился от всего; если и помогал по хозяйству, то кое-как, без охоты, а чаще пропадал где-то целыми днями. Брал старый обклеенный берестой лук, с которым отец охотился на глухаря, и уходил в луга. Но дичь приносил редко — все больше по тыкве стрелял. Прошел месяц. Однажды Илейка принес новенькое копье в одиннадцать локтей и перегородил им из угла в угол всю избу. Мать с опаской поглядела на наконечник — стальной, остро отточенный. Как хищная птица, он затаился в углу и ждал. Отец нахмурился, постучал ногтем о ратовище.

— Ясень, — определил коротко, — долгомерный.

— В Муром ходил, к кузнецу, — сказал Илейка чужим голосом.

Отец все хмурился. Не работник теперь сын. Совсем порченый.

Быстро разнеслась по Карачарову весть о том, что

Илья по зароку уходит в Киев на службу к великому князю Владимиру. Знали, что исцелили Илью вещие старцы — калики перехожие. Поп в Муроме, однако, говорил, что Илью спас «промысел божий», и требовал отвратиться от нечестивых идолов. Но мужики упрямо говорили — волхвы, служители Перуна исцелили сына Иванова и надо бы увеличить тайные приношения.

Много смердов побывало в избе. Приходили, охали, крякали, пощипывали бороды, дивились Илейке: «В три года лучина иссушить не могла, и в рост вышел, как тесто на опаре». А однажды удивили и его. Привели коня верхового в бурую масть. Стали у порога, поснимали шапки.

— Эй, Илья, выходи на крыльцо, — крикнул веснушчатый, как ласточкино яйцо, смерд, — животину тебе привели. Миром куплена у боярина Шарапа. Выходи!

Илейка оставил корзину, которую плел из красной лозы, и вышел. Сначала не понял, что хотят от него люди.

— Принимай коня, Илья. Норовистый! На закланье вели, в дар Перуну, да он жертвы не принял — споткнулся Бур о требище и головой мотнул в Карачарово. И всю-то дорогу рысил к твоему крыльцу. Мы и порешили тебе отдать — ты отмеченный, — смерд подмигнул хитро и, скрывая ухмылку, поклонился.

— И впрямь, — поддержал его старичишка в заплатанном зипуне, — чего под нож такое загляденьице класть, поезжай на нем к Красному Солнышку. Не стыдно, не срамно будет за мужичье карачаровское.

Конь не стоял на месте, рыл землю копытами.

Ошеломленный Илейка молчал. Смотрел во все глаза на коня и думал, что это сон. Боялся проснуться.

— Да, да, — загомонили старцы в белых с красными ластовицами рубахах, — принимай Бурку, Илья! Поезжай к Владимиру, расскажи все, не утаи о наших крестьянских помыслах, о доле нашей. Какой тяготы земля полна, как боярин нас обижает. Пусть заступится за нас, его детей. А сам никого но жалей, ни алого варяга, ни печенежина проклятого. Изводи их под корень. Житья нет. Поезжай и Киев нашим послом. Дайте ему поводья!

Кто-то сунул в руку ременные поводья. Совсем близко увидел Илья горбоносую морду с большими умными глазами. Растерянно поклонился и одну и в другую сторону, но мог ничего сказать. Кланялся до тех пор, пока люди не ушли. Остался только мальчишка с оплетенной берестою дудкой в руке. Он хмуро, завистливо смотрел то на коня, то на Илейку. Наконец сказал дрогнувшим голосом:

— Добрый конь…, коли щиколотки замочит, руками суши… я-то знаю.

Сказал и пошел. Дудка хрустнула у него под ногами.

Илья робко погладил высокую холку коня, тот скосил влажные глаза, фыркнул, ткнулся мордой п плечо…

И вот наступил последний вечер.

— Ну, батюшка, завтра еду, — сказал Илейка.

— Езжай, заря багряная, ведро будет, — просто ответил Иван Тимофеевич.

Легли спать, но никому не спится. Грустно потрескивает где-то за печью сверчок, будто размышляет вслух. Потрещит и задумается; тишина лезет в уши, звенит. Снова слышится коротенький ручеек сверчковой песни. Отец ворочается, скребет шрам на голове, осторожно вздыхает мать. Нот и все, вот и конец! С рассветом в дорогу. Нет ему возврата домой, где рос и жил. Сам себя обрек на скитания. Сжал в темноте кулаки — всплыла в памяти старая обида. А сколько их на земле! Вот потому и одет он, покидает отца, мать. И уже никогда не увидит, какими яркими гроздьями увешает осень калину за окном. Это будет без него, без него помрут старики. Матушке в могилу серп положат. Опустеет изба, кровля провалится, и па иол, туда, где стояла его колыбель с иконкой, потечет вода, посыплет снег. Изба будет пугать сельчан, никто в нее не войдет, боясь домового… Какая она, степь? Жутко — во все стороны такая ширь! Потеряешься в ней, как маковое зернышко. А Киев каков? Вот уж, верно, городище! Сладко заныло под ложечкой. Он увидит все. Никогда но дрогнет, не покажет спины порогам. «Иди», — сказал заснеженный витязь. «Иди», — сказала мать. Пусть никогда, никто но ляжет под розги. Иди, сражайся, умри, где придется. Иди, но оглядывайся назад. Пусть солнце выжигает глаза, пыль забивает рот — иди! Иди навстречу дождям, навстречу сложной мотели. Иди!

Илейка зарылся в подушку, пахнущую немытыми перьями, натянул па голову овчину. Уснул. Только сверчок своими монотонными турчками продолжал измерять быстро текущее время…

Проснулся, когда солнце стояло ужо довольно высоко. Подсыхала росяная трава, горланил петух и квохтали куры. Так крепко спалось, так было тепло, уютно. Закрыл глаза, чтобы чуточку продлить сладостный утренний сон, но тотчас же соскочил с постели, кое-как оделся и вышел. Все было как всегда. Мать хлопотала но хозяйству, отец стесывал топором концы жердей, чтобы воткнуть их в поваленную изгородь. Шла босая молодица с кубышками, полными воды. Холодная трава щекотала ей ноги, Увидев Илейку, остановилась.

— Хочешь, полью, неумытый ведь… — предложила, смотри прямо в глаза.

— Лей, — согласился Илья, протягивая сложенные вместе ладони.

Молодица ловким движением наклонила кубышку — и в руки Илейке полилась прозрачная ледяная влага.

— Едешь, слышала? — спросила вдруг.

— Еду, — разбрызгивая воду, ответил Ильи,

— Зря.

— Чего?

— Зря, говорю, едешь, — ничуть не смутившись, повторила молодица. — Купальские огни не за горой… Ночью в лесу станем искать папоротник. Из цветов плетеницу совьем.

— Ладно, — оборвал Илейка, — спасибо тебе.