Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце

А солнце не гре-ет,

Только в поле у дороги

Трава зелене-ет.

Неудержимо потянуло туда, в седые ковыльные степи, где красными головешками тлеют бодяки. Алеша тихонько подхватил:

Что ж ты, ветер, не ве-ешь,

Ты, солнце, не гре-е-ешь…

В два голоса полилась печальная песня. Елена Яновна забилась в угол и с ужасом слушала, как Алешин голос забирал все выше, будто жаворонок по весне взлетал в самое небо. Хозяин остановился, вытаращив глаза, помотал головой, но не в силах совладать с колдовскою песней, снова отдался ей, с упоением застилая все густыми ' тучами голоса. А голос Поповича изредка пробивался, как солнце, и тут же исчезал. Потом уж оба разошлись, кто кого перепоет. Хозяин гремел, словно гром прыгал по небу — грозный, как судьба, казалось, вот-вот глянет огненными очами дед Перун и загорится изба, но Алеша не сдавался — тянул высоко и жалобно, будто желна в дупле:

Лучше б ко-о-сти мои

Во по-о-ле белели…

Вытянул так тонко, с такою болью, что хозяин оборвал песню и остался с открытым ртом. Он снова затянул, но на этот раз едва слышно. Алешу уже ничто не могло остановить. Во весь дух пропел последнюю строчку. Хозяин схватил кувшин и бросил его за печь. Полетели черепки, Елена Яновна взвизгнула, Алеша рванулся к двери. «Вот так похмелье!» — промелькнуло в голове. Опрокинул корчагу, откуда-то свалилась охапка свежего укропа.

— Держи! Держи! — вопил хозяин, но Попович птицею перемахнул забор, побежал. — Пеньковый на тебя ошейник, тать! Громом тебя разрази!

Алеша торопливо отвязал коня, подхватил копье, взлетел в седло:

— Сам ты провались в тартары! Ревешь, как бугай, надо тонко выводить! От моих песен волосы завиваются, а от твоих секутся. Тьфу ты, сом усатый!

— Чтоб твоим косточкам не знать покоя, как жерновам мельничным, черт безголосый! Медведь тебе на ухо наступил! — не унимался купчина.

Провожаемый потоком нескончаемых ругательств и злобным лаем псов, грызущих подворотни; Попович поскакал к Днепру.

Поздно за полночь они сидели с Паранкой у самого берега и слушали, как гулькает волна. Песок был теплый; пахло чабрецом и мятой. Повсюду слышались голоса, взрывы звонкого смеха. То в одной, то в другой стороне возникала песня, но тут же обрывалась. Вышла луна из-за голубятни, осветила таинственный мир бревенчатых изб на Подоле. Свистнули перепела, как дальние стрелы… И опять остро пахло чабрецом, мятой, распаренной лозой. Алеша был тих и задумчив, а Паранка болтала без умолку о черемухе, о мышах, о том, что она совсем одинока. Потом гадали. Сотни зажженных свечей на венках из ромашек плыли по Днепру. Среди них Паранкина и Алешина. Все дальше, дальше… Девушка тесно прижалась к плечу Поповича, широко раскрытыми глазами следила, как в черную бездну ночи уносит их огонечки. Она вскрикнула — погасла свечка Алеши…

Живущий во мраке

Русь в те годы была сильной, как никогда. Неустанные заботы великого князя о расширении границ государства привели под его венец обширные славянские и чужие земли.

Были с бою взяты у поляков богатые червенские. города с их разнородным торговым людом, знаменитыми чеканщиками по серебру, с их благодатными, увитыми виноградной лозой селами. В непокорной вятичской земле поднимались бунты и крамолы. Местные князьки, у которых и были во владении ольха да береза, да болото с лягушками, поднимали головы, отказывались платить дань. Собирались родами, бродили по лесам, наводя ужас на окрестные села, пока меч Владимира не заставил их повиноваться. Загнанные в болота, стоя на коленях среди цветущего сусака и хлопая на распухших щеках комаров, князьки присягнули на верность, обещая исправную и богатую дань.

Победа шла за победой. Удачи сопутствовали княжению Владимира, удачи, порожденные его отцом — великим полководцем Святославом Игоревичем. В следующем году были покорены ятвяги — рыболовы и охотники, живущие по берегам Варяжского моря, замечательные стрелки излука, свирепые, кровожадные. Говорили: они пожирают сердце убитого врага, как степняки его печень. Ятвяги принесли богатые дары: шкуры черного соболя и куниц, дикий мед в корчагах, вязанки сушеной рыбы, гору прозрачного, горючего камня желтого цвета и цвета желудя. Их вождь положил перед Владимиром свой топор и подарил двух красивых девушек своего племени — толстобедрых, с ногами, обмотанными холстом… Тогда же были покорены радимичи — последнее славянское племя на Руси, но признававшее дотоле власти Киева. Владимир счастливо воевал польские и хорватские города, создав самое огромное на земле государство.

Только одного не в силах был сделать великий князь — прогнать печенегов. Улусы степняков были текучи, как реки, и потому непобедимы. Кочевья «летучьих людей» тянулись по всему степному пространству от Лукоморья до Волги и до Оки. Они устремлялись той дорогой, которая была свободна от леса, заходили далеко на север, продолжая грабить и жечь русские города, веси, убивая и уводя в полон исстрадавшееся население.

Русские рабы наводнили невольничьи рынки Востока, были дешевле куска эбенового дерева и щепотки благовоний, что дымит всего несколько минут. Печенеги, тайно поддерживаемые греками (с тем, чтобы ослабить Русь и отвести их удары от себя), продолжали грозить Киеву — их но останавливали заставы в южных степях. Оборонительные работы только начинались, для них нужны были долгие годы. Степняки снова рыскали в окрестностях Киева… А он, самый страшный их враг, Илейка Муромец, прозванный Шайтаном, лежал на земляном полу мрачного подземелья. У него была разбита голова, волосы слиплись от крови. Длинноногий, худой, как жердь, с пухлиной во всю щеку человек лил воду из ведра, она стекала с лица Ильи холодными мертвыми струйками. Человек пробовал ругаться, но под сводами погреба ругань звучала так гулко, что он невольно переходил на шепот и клял и ругал все на свете.

— Нелепица! Песий брех! Отхаживать, чтобы снова уложить! Славное у меня занятие, — ворчал он, переворачивая Муромца с боку на бок и дергая его за бороду. Илейка оставался неподвижным. Несколько раз человек слушал — бьется ли сердце, не мог понять и злился ещё пуще: — Провались ты совсем с такою службой! Скажу огнищанину, что не мое дело — возвращать к жизни, мое дело отправлять на тот свет или в ту тьму… Хотя в аду мрак не гуще. Очнись, друже!

Так бился с ним около часа и, выведенный из терпения, махнул рукой, сел рядом. Ему пришла в голову счастливая мысль.

— Верно! — подтвердил ее вслух, — Добью, скажу, не очухался. И как уж душа будет мне благодарна! Я посадил се на сани, я и столкну их с горы.

Человек поправил фитиль светильника, придвинул его ближе и вытащил из-за сапога нож-подреберник, потрогал лезвие — нет, не такое уж плотное, войдет, как перышко… Заглянул в лицо Илейке и отпрянул: Муромец смотрел на него широко открытыми глазами.