Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце

Муромец медленно поднялся, подошел к перилам. Тихо! Какой большой покой! Утро ткет серые холсты рассвета, откуда-то летят голуби, птица качается па ветке, как живой желтый цветок. Лес за рекою порозовел, богиня зари Авсень послала первый солнечный луч в небо. Пробудилась, запела какая-то птица.

Зажмурив глаза. Илейка вернулся в сени, где его встретил Алеша, спавший на пороге.

— Птица счастья поет — Сирин, как тогда… — сказал Илья.

Старый бревенчатый теремок принадлежал Григорию Боярскому, кравчему великого князя и другу Добрыни еще с тех дней, когда молодая дружные жила на дворе. Григорий все и устроил…

Три месяца пробыли храбры в стольном городе, разыскивая Муромца. Он исчез бесследно. Те, к кому обращались богатыри. ничего не могли ответить, другие недоуменно пожимали плечами: «Муромец? Не ведаю… Небось в Муроме».

Четыре года пробыли храбры на воине с хорватами и еще три, отражая печенегов под Переяславлем. Кони их отощали от битв и скачек. К этому времени в Киеве успели забыть Муромца. «Да был ли он когда? Все это сказки слепых гусляров, кои великие выдумщики». Весть пришла из уст княгини Анны. Она указала Гришке Боярскому заветный поруб… Как радовались побратимы тому, что Пленка сидел с ними за одним столом! Они пододвигали ему мед, наперебой угощали. Потом Добрыня принес свой сияющий шелом, надел на голову Ильи, достал ножницы и подрезал волосы. Упали на пол седые космы. Пленка впервые увидел их. Он снял шелом и долго смотрелся в пего, разглядывая каждую морщинку…

Дни шли за днями, к нему возвращалась сила, но лицо никогда больше не улыбалось — большим покоем светилось оно, темное, в густой гриве седых волос и бороды, суровое, как вся его жизнь, как жизнь всей Руси. Храбры подумывали о том, как бы поскорее выбраться из города. Останавливало только здоровье Муромца, да и коня у него не было.

Печенеги появились раньше, чем решились уехать храбры. Это случилось ночью. Мирно постукивали колотушками дозорные на валу, они ходили, положив копья на плечи, обвеваемые крыльями летучих мышей.

Муромец спал, когда вбежал кравчий, неказистым, что ощипанный утеночек. Дернул Илейку за ногу, едва не стащил с постели:

— Беда, Ильи, беда… Пришли они.

— Кто? — не понял со сна Илейка.

— Печенеги! — коротко ответил хозяин, тряся бородой и часто-часто моргая глазами. — Что делать?

— Буди Добрыню с Алешей. — приказал Илья и неторопливо сел на широкой лавке, хрустнул костями, — Так! Так! — повторил он после того, как прислушался к шуму в городе. — Начинается, они уже здесь, рядом…

Ничего, что Илья безоружен, теперь он в тысячу раз мудрее прежнего, в тысячу раз больше любит жизнь…

Выбежали, одеваясь на ходу, побратимы, встали рядом с Илейкой, как когда-то давно… Совсем неподалеку вспыхнуло алое зарево, выбросило тучу искр. Послышался угрожающий треск, странно осветились вдруг улицы, и дальние леса заморгали. Но улицам мчались знакомые храбрам фигуры всадников, прильнувшие к гривам коней. Богатыри ждали, что скажет Муромец, и он понял это:

— Седлайте коней!

— А ты? — спросил Добрыня.

— Конный пешему не товарищ.

Быстро похватали оружие, натянули кольчуги, надели шеломы. Алеша споткнулся во тьме и упал, чертыхаясь на чем свет стоит, клял степняков, перебивших хороший сон.

— Понимаешь, Добрыня, — говорил, натягивая кольчугу, — будто гусли огромные тако чисто звенят…

— То сабли печенежские!

— Нет, гусли… Спою тебе завтра эту песню.

— Борзее, борзее! — торопил Илейка.

Храбры бегом пустились вниз так, что трещала лестница из дубовых плах. Было слышно, как возились с конями… Вот вывели их за ворота.

— Прощай, Илья! — крикнул Добрыня.

— Скачите к валу! — ответил Илья и остался один.

Жутко стало. Появился с сундуком в руках кравчий, бледный от страха, трясущийся: «Что же будет? Что же будет? — шептал. — Двадцать лет копил, торговать думал, и вот… куда же теперь, а?»

— Топор есть? — не слушая его, спросил Илейка.

— Есть, есть. В чурбане под крыльцом торчит. Осторожней — котят не подави… Что же теперь будет?

— Ал-ла-ла… Ав-ва-ва/ Мара! Мара! — разнесся по улице воинственный крик печенегов, и Муромец бросился вниз под крыльцо, нащупал в темноте обух.

— Ал-ла-ла… Ав-ва-ва, — заголосил другой, пронесся мимо.

Пронзительно вскрикнула женщина совсем рядом. Илейка выбежал за ворота, упал в бурьян — навстречу скакали печенеги, целый отряд. Каждый держал на весу короткое копье. Промчались. Поднялся и побежал туда, откуда слышались крики.

— Ра-а-туйте! Убивают!

— Каменья, Гавша, каменья!

— Хоронись, дочка, в бузину! Да убрусом (*убрус — платок) не свети. Скинь убрус!

— Ма-а-мка, где ты?

— К святому Николе беги! Задами!

Бежали полуголые, шлепали по пыли. Женщины прижимали детей, тащили подростков за руки. Их нещадно давили, топтали конями, секли саблями. Кровью обливалось сердце Илейки. Вбежал в чей-то двор, прижался к забору. Бессильная ярость душила его. Что он мог сделать с этим тупым колуном? Побежал напролом через двор, перепрыгнул забор, и чуть ли не под самые ноги выкатился огонь, а из огня с улюлюканьем ринулся всадник. Вот он уже занес над ним саблю, но Илейка на какую-то долю секунды опередил его, метнулся под ноги коня и разрубил ему брюхо. Никогда бы не сделал так Муромец, если б была хоть одна минута на размышление. У него не было ее, а только свирепая ненависть. Конь не убил его, не придавил грузным телом. Громко всхрапнув, грохнулся на землю. Закрыл Илейка лицо руками, чувствуя, вот-вот копыто размозжит голову, но все обошлось. Печенег упал под коня, выронил саблю и копье, которые Илейка тут же подхватил. Не было времени добить врага — к нему на помощь уже спешили двое, крича во все горло. Бросился бежать, но снова отчаянная дерзость овладела им. Он круто повернул навстречу. Быстро-быстро приближались всадники… Вот вынырнуло лицо одного из них. Илейка ткнул его копьем в подбородок. Другой кинул копье — не попал. Еще минута — и Муромец вскочил в седло. Скрестили сабли, и сноп искр сорвался с них. Чувствовал чужой липкий пот на рукояти клинка… Крепко сжал пятками бока, коня, натянул поводья. Конь встал на дыбы, и сверху обрушил удар Илейка.

— Господи, помилуй и защити! — бежали люди.

— Чур, меня, чур! — ковыляла за ними старуха.

Печенеги грабили Василев. Они врывались в избы, пронзали копьями тех, кто поднимался навстречу, хватали за косы спящих женщин, волокли по траве, разбивали сундуки и требовали клады. О, они хорошо знали это слово! Пронзительные вопли вырывались из смутного гула, не умолкал топот коней, собаки хрипли и надрывались, тревожно мычала скотина. Пожар занимался все шире. Небо превратилось в огнедышащее горнило, раздуваемое ветром. Даже звезды расплавились в этом небывалом жару царства Сварога, великого царства огня. Он швырял из горнила пригоршни угля и пепла. Никто уже не пытался что-либо спасти — спасали головы. Целые улицы пылали, охваченные огнем. Чернели, утончались на глазах бревна и рушились. Горели деревья, трещала листва, полыхали плетни. Молодая пара стояла на коленях перед горящей избой и кланялась до земли.