Галина Докса - Мизери

Как никто умел Самуил Аронович описать быт и нравы народов средневековой Германии, Англии, Франции и Италии. Никто, кроме него, не мог бы рассказом о подвиге Жанны д’Арк очаровать двенадцатилетних пионеров, живших в самой счастливой на свете, немного слишком счастливой и отчасти скучноватой державе, столь глубоко, что целый год, помнится, дети двух его шестых классов играли во дворе не в «вышибалы» и «Али — Баба, поди сюда!», а в Столетнюю войну.

Неподражаем был Самуил Аронович, повествующий о неравной борьбе ученых–гуманистов с папской инквизицией, борьбе, закончившейся полной победой разума, как и должно быть, дети.

«Ибо разум всегда побеждает в итоге», — любил повторять Самуил Аронович, заканчивая урок, весело поглядывая на учеников поверх очков в роговой оправе, которые носил он не оттого, что плохо видел (зрение стало подводить его лишь после семидесяти, и он вставил тогда оптические стекла в старую оправу), а чтобы скрыть протез, заменявший ему правый глаз, потерянный на войне.

Он успел повоевать, однако никогда не вспоминал о фронтовой поре, как никогда не вспоминал о пяти годах — с сорок девятого по пятьдесят четвертый, — проведенных в лагере, откуда вернулся в эту школу, чтобы преподавать в ней историю сорок следующих лет.

За сорок лет работы Самуил Аронович не взял ни одного больничного. Он пережил пять директоров и три поколения педагогов. Тридцать пять лет он преподавал историю в младших классах. В последние годы, удивляясь сам себе, сначала робко, потом, когда школу преобразовали в гимназию и предписали предметникам–гуманитариям проявлять самостоятельность в толковании учебного материала (что под этим подразумевалось, оставалось тайной для всех), сначала робко, взяв для пробы один выпускной класс, потом смелее, охотнее, и, наконец, войдя в полную силу и как бы сбросив с плеч двадцать пять веков ранней истории, он отдал младшие классы молоденькой учительнице (бывшей своей ученице) и повел курс Новой и Новейшей Русской Истории, курс, по которому не существовало учебников, изданных в современной орфографии, курс, который создавал он на ходу, в страшной спешке, не считаясь ни с уровнем своих учеников, ни с уровнем своих представлений, ни даже с опытом своим — ненужным, мешающим, как сознавал он теперь, на закате жизни, но чувствуя прилив такой молодости, как будто… Будто века, текшие в нем вместе со старой его еврейской кровью — от пустыни египетской — по камням разрушенного Иерусалима — по дорогам Испании, Фландрии, Германии, Польши, России, — будто века эти, струившиеся с мерным рокотом по расширенным жилам его, смешались, сорвались и понеслись, гремя на перекатах, к некой цели, невидимой ему, но радостно близкой, отчаянно возможной наконец, и ему казалось минутами (он пугался, но брал себя в руки и продолжал говорить, справляясь с конспектом), как сейчас, когда тихо вошла в класс, чуть опоздав, эта милая учительница английского, он был минутами уверен, что только он, он толькоиз всех историков нового и новейшего времен точно знает, о чем нужно думать сейчас и о чем говорить, помня о близкой смерти, не считаясь с уровнем, не сомневаясь, не отступая.

Самуил Аронович был влюблен в русскую историю с юности. Только теперь, на склоне лет, ему отдавали ее во владение, и он бледнел от волнения, начиная урок, как в двадцать лет на балу в провинциальном университете, когда шел он пригласить Лиду на вальс, а высокий капитан в новенькой форме опередил его, но Лида отказала, дождалась его… Дождалась…

Дождалась.

Света прокралась вдоль стенки и села на заднюю парту рядом с усатеньким, длинноволосым юношей. Под волосами юноша прятал наушники плейера. Слабый ритмичный писк не мешал слушать. Света улыбнулась учителю, прервавшему рассказ и посмотревшему на нее так любовно, что она невольно прижала руки к груди и, привстав, поклонилась. Откашлявшись, учитель продолжил лекцию:

— Александр Второй получил прекрасное воспитание. Наставником его был известнейший поэт России, автор поэмы «Светлана», друг Пушкина, незаконный сын пленной турчанки и богатого русского помещика, гуманист по взглядам и патриот по духу Василий Андреевич Жуковский.

— Большое спасибо, Самуил Аронович! — поблагодарила Света учителя, задержавшись в кабинете после звонка. — Я завидую вашим ученикам. Нас так не учили…

— Время, Светлана Петровна, время! Спасибо времени…

Света вздыхает. Ей не хочется уходить из кабинета истории, где она чувствует себя школьницей–отличницей, любимицей этого умного старика, « интересующимся ребенком», на любой вопрос которого он готов дать ответ, не покривив душой. За порогом его кабинета Свету ждет взрослая жизнь, английский, урок в седьмом «А», канадский стажер и все прочее, неотвязное и неразрешимое, тоже носящее имя «времени», но не того, какому приносит благодарность Самуил Аронович, а такого, о каком нельзя думать дольше, чем требует того житейская необходимость, о каком некого спросить, какое невозможно знатьлучше, чем на тройку с минусом…

Не то в кабинете истории, откуда не уйти Свете, и она мнется на пороге, прощаясь:

— Но можно мне задать вопрос?

— Ради бога.

— Правильно ли я поняла: роль царя в крестьянской реформе не так уж велика? Вы назвали столько имен… Реформа готовилась годы. Он лишь не мешал или разрешал.

— Иногда, Светочка, разрешить — значит совершить. На нем лежала ответственность. Эта реформа была для России настоящей революцией. Первой революцией. Бескровной. В общем, я полагаю с должным основанием, то была первая в мире бескровная революция сверху. И если б Россия пошла по пути… Но мы забегаем вперед. Я не готов говорить на затронутую вами тему.

— Вы думаете, если бы не взрыв на канале?..

— Не они, так другие. Не люди, так природа. Я фаталист, Светлана Петровна. Но Александра Второго мне лично очень жаль. Этот монарх мне симпатичен.

— И мне, — говорит Света.

Ей до слез жаль Александра Второго, лежащего на мартовском снегу в луже крови, в двух шагах от убитого мальчишки, к которому подошел он, выйдя из экипажа после неудачного взрыва первой бомбы, и тут последний в цепи, запасной… как его звали?.. приблизился, и метнул с высоты поднятых рук вторую под ноги себе и царю, и упал без крика, и так же беззвучно упал Александр… ему оторвало ногу… он жил несколько часов…

«Как странно, что Голливуд до сих пор не сделал фильм на этот потрясающий сюжет», — переключается Света, завидев Дэвида Смита, топчущегося в нерешительности у дверей ее класса. Дети носятся по коридору, задевая его.

— Входите, — говорит Света по–английски и распахивает дверь. — Добро пожаловать.