Галина Докса - Мизери

— Я не думаю, а подозреваю. Зачем я ей сдалась: слишком интеллигентная и не слишком молодая?

(Учитель изобразил упрек всем выражением лица и энергичным движением кисти.)

— …В общем, не юная. Кстати, она ничего не сказала про возрастной ценз. Даже не спросила о возрасте. Правда, у меня детский голос… Вы заметили?

— Не сказал бы.

— Ну, хоть — интеллигентный?

— Есть немножко. А объявление вы написали без ошибок? Ах, да, я же читал…

— ???

— Полюбопытствовал вчера. Очень милое объявление. Сразу видно, что составлено честным человеком… Между прочим, его уже сорвали. У метро теперь следят за этим.

— При чем тут честность! Сорвали? И на моей остановке двух дней не провисело…

— Будете подклеивать?

— Но теперь–то… Вы не поняли, что ли, Сережа? Теперь–то зачем? Все, по–моему, ясно. Она клюнула.

— М–да–а. Воображение у вас, Светлана Петровна… Вам так не терпится избавиться от богатства, что у простого человека душа радуется глядеть.

С этими словами учитель поднялся, извинился и покинул Свету, оставшуюся доедать булочку с маком. Света немножко обиделась на него. Ей показалось, что он не верит ни одному ее слову. «Тоже и он мог позвонить другим голосом. Подучить сестру или любовницу. Есть у него любовница? Если есть, так скоро бросит его. Если только он не бросит нашу с ним глохнущую ниву народного образования. Еще пять таких совместных обедов, еще каких–нибудь десять булочек с маком, и от его зарплаты ничего не останется. Теперь что касается честности…»

………………….

— А что касается честности, — подмигнул учитель физкультуры, столкнувшись со Светой на площадке между вторым и третьим этажами (он гнал первоклассников вверх по лестнице прыжками на одной ножке, сам продвигаясь тем же манером — ловко и упруго, призывно отвернув голову назад к детям), — прижмитесь к стеночке, Светлана Петровна, заденут! По поводу честности я тоже давно ломаю голову… — Он почесал плешивую крепкую голову и снова подмигнул, но уже не Свете, а историку Самуилу Ароновичу, спускавшемуся в учительскую и тоже вынужденному «прижаться к стеночке», уступая дорогу армаде попарно скачущих, запыхавшихся детей, — и прихожу к выводу, что честность скоро должна опять подняться в цене. Вы согласны, Самуил Аронович?

— Без сомнения! — подтвердил историк. — Честные грамотные люди всегда были нужны России. А нынче тем паче!

Учитель физкультуры хлопнул в ладоши. Дети встали на обе ноги и помчались вверх короткой змейкой. Последний мальчик был без пары, он зазевался и отстал, продолжая прыгать на одной ножке. Света рассмеялась, глядя на него: «оторвавшийся хвостик». Мальчик поднял голову, перешел на бег, снял руку с перил и исчез из виду.

— Самуил Аронович, — попросила Светлана Петровна, — можно, я посижу у вас на уроке? У меня окно.

— Буду рад, Светочка, буду рад! Но поторопимся — звонят!

Случайно или намеренно, навсегда или на время, вынужденно или своей охотой, но с утра вторника второй недели третьей четверти учебного года Шубка пропала. Нельзя сказать, чтобы Света пожалела о ней: жалеть было не о чем, вернее, не о ком, но, повинуясь инерции своих мыслей, она нет–нет да и вспоминала о бывшей попутчице, имевшей в ее воображении хорошие шансы вступить во владение алмазом.

Алмаз покоился в круглом саркофаге на подзеркальнике. По утрам Света не забывала проверять его материальность или, обращаясь к иным категориям, подкреплять его материальность ежеутренней процедурой осмотра, не будь которой, он ( как категория ) немедленно провалился бы из мира предметной реальности в не менее реальный, но ощутимо менее предметный мир воспоминаний. Поначалу Света делала это неохотно, через силу (как бы выполняя данное кому–то обещание), но вскоре утренний досмотр пудреницы вошел у нее в привычку и, можно сказать, обратился в ритуал, приятный, как всякое богатое внутренним значением действие, своей до автоматизма доведенной четкостью.

Правой рукой подкрашивая губы в полумраке прихожей, левой Света откидывала крышку пудреницы, нащупывала свой камень и вслепую пересчитывала его маленькие теплые грани. Потом, спрятав помаду в сумку, она вынимала его почти невидимым и подставляла под слабый лучик электрического света, проникавший из ванной. Она крутила это прозрачное зернышко между пальцами и катала его на ладони. Она подкидывала и ловила этот блестящий шарик. Она, если он падал и закатывался под трюмо, выметала его веником вместе с чистым, вероятно от древности, мусором (вроде крапинок конфетти, ровесниц ее юности) и снова крутила у глаз, удивляясь, что к нему совсем не пристает пыль. Она отдаляла и приближала его. Она примеряла его на безымянный палец и пробовала на зуб. Наконец, она рисовала им на зеркале загадочные вензели и расходящиеся спирали. Она нарочно не прилагала большой силы, царапая стекло, как будто надеялась, что он сплохует хотя бы на этот раз и тем посеет в ее душе сомнение в своем существовании.

Но алмаз существовал. Насквозь просвечивая, дробя луч и скрещивая его осколки, падая на пол с тихим, но твердым стуком или беззвучно полосуя стекло, он заявлял о своей природе тем настойчивее, чем дольше забавлялась им его новая странная хозяйка. Столь странная, что, в десятый или даже в двадцатый раз выдохнув восхищенное «ах!», она с неизменной плебейской небрежностью роняла камень на дно дешевой, грубо раскрашенной пудреницы, вместо того чтобы поскорее подыскать достойный его несокрушимых, до нуля истонченных ребер бархат, настоящий бархат, а не этот голый и холодный, поддельный бархат тьмы, где суждено было ему отныне проводить долгие часы в ожидании утра.

« Полно ! — воскликнула Света однажды утром. — Да драгоценный ли ?»

Прошло четыре недели с тех пор, как он попал к ней в руки. То ли от долгого соседства со скромными, демократичными украшениями, вместе с ним отбывавшими срок в темной пудренице, то ли оттого, что Света привыкла к нему, а может быть, просто прибыло дня, и в первый раз за туманную зиму она собиралась на работу не в желтых искусственных, а в серебряных живых сумерках утра, но камушек глядел на нее с выражением простым и дружелюбным и просился из щепоти обратно в пудреницу — туда, к брошке, цепочке и мельхиоровому колечку с сердоликом.

«Нет! — возмутилась Света. — Надо как–то с ним решать. Еще немного, и мы начнем разговаривать, как в сказке Андерсена. Что–нибудь такое: алмаз влюбился в сердолик и сам захотел быть сердоликом. И вышел из него не сердолик и не алмаз, а… Настоящий хризопраз из семейства хризолитов!»

Стукнув крышкой пудреницы, щелкнув замком, хлопнув дверью парадной, Света побежала к остановке, думая о том, что теперь, когда ей прибавили зарплату, она, пока опять не раскрутилась инфляция, немножко стихшая в начале года, может позволить себе пользоваться метро. Во всяком случае, она может посмотреть, что из этого выйдет. Уж очень надоел ей трамвай. На линии шли ремонтные работы. Трамваи пускали только в утреннее и вечернее время, а днем закрывали линию. Окрестные старухи, прежде совершавшие свои разъезды без участия Светы, повадились сопровождать ее плотным эскортом каждое утро будней. Ей приходилось всю дорогу стоять.