Галина Докса - Мизери

— Таня согласна? — спросила Света.

Тищенко молчал.

— Понятно, Сеня. Понятно. Ты воруешь ребенка у матери и хочешь, чтобы я спокойно отдала тебе ключ от зала?

— Отдай, — попросил Тищенко. — Не вмешивайся. Ты же ничего не знаешь. Ты идиотка. Я думал: прикидываешься, а ты настоящая идиотка.

В коридоре было очень тихо. В зале тоже. «Когда же они запоют «Аллилуйю»?» — забеспокоилась Светлана Петровна. Сережа подошел и встал рядом с ней, прислонившись к двери спиной. Происходящее нравилось ему все меньше. Было не смешно. Голос Светы звенел и срывался. Она дрожала, говоря.

— А ты подонок, — сказала она. — Настоящий подонок. Бросил больную жену с ребенком, а теперь крадешь ребенка. Света — трудная девочка. Она два года была изгоем в классе. Она только недавно поверила, что…

— Не вмешивайся, — попросил Тищенко. — Не будь идиоткой.

— Она ни с кем не разговаривала два года! Ее не любили. И только недавно, благодаря этой пьесе — замечательной пьесе! — она стала ровней. Она…

— Не будь идиоткой, — сказал Тищенко. — Кому я ее тут оставлю? Может, тебе, а? У тебя есть дети?

— Нет, — уставая враз, вдруг, как падая с чердака в подвал, пробив пять этажей гнилого дома, ответила Света. Свет–лана–Пет–ров–на.

— Ну, так не будь…

— Ты прав, — обессилев, согласилась Светлана Петровна. — Ты прав. Есть только два пути: остаться идиотом или… Самуил Аронович?

— Да, Светочка?

— Я должна отдать ему ключ?

— Не знаю. Не могу сказать.

— А кто может? — закричала Света. — Почему все — я? Сейчас, Пупок, потерпи. Сейчас я тебе отдам ключ. Сейчас, дай только, онизапоют «Аллилуйю»… Потерпи…

До конца спектакля оставалось несколько минут. Таксист докурил, вытащил книгу из бардачка (сонеты Шекспира, карманное издание) и углубился в чтение. Из зала не доносилось ни звука. Тищенко посмотрел на часы, громко выругался и рванулся к Свете. Она отступила на шаг, прижав кулаки к глазам. Отступать было некуда.

«…дь!» — оскалился Тищенко, когда учитель захватом сзади (костяшки сплетенных на тощей шее пальцев побелели) остановил его и отнес к окну.

— Спокойно, Сеня! — сказал учитель свое первое слово в коридорной сцене у закрытых дверей театра. — Ты пока не в зоне.

— В зоне! В зоне! Именно! — зашипел Сеня, вырываясь из железных объятий. Это было шипение побежденного. Тищенко истекал обидой, злобой и презрением. — Все вы в зоне! Дали б другим жить, если самим не хочется!

Всем им стало жалко и страшно. Таксист прочитал: « Теперь, когда весь мир со мной в раздоре », ничего не понял и перевернул страницу. Тищенко застонал.

Вдруг он почувствовал себя на свободе. Клещи на его шее разжались, руки опустились. Противники его изменили выражения лиц с непреклонных на приветливо–изумленные. Надежда вернулась к Тищенко. Она вышла из комнаты, расположенной напротив зала, с надписью на двери, гласившей: «Кабинет домоводства». Была она маленькой кругленькой старушкой, и в намерения ее, совершенно очевидно, входило открыть перед Тищенко запертую дверь театра, потому что она подошла и подергала дверь, а потом с добродушным удивлением оглянулась на присутствующих.

— Еще не конец? — спросила старушка. — А я уже воду поставила… Светочка! Почему вы тут? Самуил Аронович! Вы все–таки пришли… Как я рада! Сразу после спектакля пожалуйте к нам на пельмени… Вы помните, Светочка? Откройте мне дверь. Я хоть финал посмотрю. Столько раз видела все на репетиции, но не устаю восхищаться постановкой.

Старушка ждала, положив пальцы на ручку двери. Тищенко ухмыльнулся.

— Познакомьтесь, Прасковья Степановна! — хлопотливо сказала Света, поворотив старушку к Тищенко. — Семен Семенович Пуп… Тищенко, Светин отец.

— Очень, очень приятно! — обрадовалась старушка. — Ваша дочь — истинный талант. Говорю вам как профессионал…

— Вы актриса, Прасковья Степановна? — удивился Самуил Аронович, довольный, что неприятная ситуация, кажется, разрешилась и Тищенко смирился с тем, что опоздает на собеседование и не увезет дочь в Америку (иначе с чего бы ему так широко улыбаться Прасковье Степановне?).

Польщенная вопросом, Прасковья Степановна пояснила:

— Бывшая! Увы, я бывшая актриса. Двадцать лет играла в Народном театре при Клубе железнодорожников. Маленькие роли, конечно. Но… однажды я заменяла леди Макбет в последнем акте одноименной пьесы Шекспира…

— Самый трудный акт… — вставила Света.

— Да… С актрисой случился обморок, и меня выпустили на сцену… Однако пойдемте в зал!

Тищенко протянул руку за ключом. Он еще мог успеть. Было без десяти минут шесть. Из–за дверей послышалось детское альтовое «Аллилуйя».

— Наконец–то! — вскрикнула Света и обратилась скороговоркой к старушке, вручив ей ключ, но удерживая ее руку в своей во все время, что говорила: — Прасковья Степановна! Не в службу, а в дружбу: выручите нас! Тут такая проблема… Семену Семеновичу срочно нужно вызвать дочь со сцены. Он не может ждать до конца спектакля. Осталось буквально десять минут… Роль Светы — без слов… Вы ее, конечно, не замените, но… У вас большой опыт… Сейчас вы пройдете на сцену вместе с Семеном Семеновичем, взойдете… Там, помните, Царевна восседает на троне?.. Вы подойдете к трону и скажете…

— Господь с вами! Что я скажу? Я не говорю по–английски!

— Ничего–ничего, можно по–русски… Скажете, значит: «Я-а — Фея Радости, Царевна! Отдай мне жезл! Настал мой черед…» Понятно? Другого выхода нет… Иначе придется сорвать спектакль…

«С ума сошла», — подумал Самуил Аронович и засмеялся, как будто сам сошел с ума. О том же подумал и Тищенко, но не испугался, а обрадовался. Света продолжала, показывая на него:

— А потом скажете: «Вот твой отец. Он приехал издалека за тобой. Иди с ним». Света все поймет и… У вас есть в кабинете какая–нибудь розовая тряпка? Мы вам быстро сейчас соорудим костюм…

Прасковья Степановна в смущении замахала руками и умоляюще посмотрела на отца Светы Тищенко:

— Извините, пожалуйста! Я не могу… Давно не играла… Вы уж сами… А тряпку я дам, у меня есть две старые занавески…

— Сам, сам! — грубо засмеялся Тищенко, взявшись за ключ. — Я понял. «Я твой отец, приехал издалека…» И так далее… Все будет о’кей…

— Если только Дэвид Смит не свернет тебе шею, — устало перебила его Света. — Принесите занавески, Прасковья Степановна. Придется идти мне. Я так и знала, что этим кончится.

— Давайте я пойду, — незаметно шепнул ей учитель физкультуры, пожимая руку. — Скажу там, что я этот, как его… Князь Серебряный…

«Милый Сережа!» — подумала Света и погладила его по руке. Ее бил озноб. Она чувствовала, как каждая следующая секунда ее жизни становится вдесятеро длиннее предыдущей, как будто бутон раскрывался, раскручивая лепестки со скоростью, приданной жизни страшным искусством замедленной съемки. Или так, как если бы время было вывернуто наизнанку. Прасковья Степановна вынесла две линялые розовые занавески. Света повязала одну на плечи Тищенко («Отлично, Пупок! — сказала она ему. — Ты похож на Василь Иваныча в лучах заката. Не волнуйся, успеешь!»), а второй обернулась сама. Занавеска была широкой и закрыла ее всю: одни каблуки видны были да брошка у горла.