Федор Сухов - Хождение по своим ранам

— А с кем бы ты пошел?

— С кем угодно, могу сходить со Стрельцовым.

Стрельцова пускать мне не хотелось, я знал, что пойма Дона была заминирована и на ней часто подрывались. Корсаков заметил, что я мнусь и ничего определенного не говорю, тогда он предложил другого бойца, того, чью фамилию я запамятовал.

— Идите, но с вами пойдет старшина Капустин.

Старшина был участник финской войны, человек уж в годах и на него я мог смело положиться.

Товарищи ушли перед закатом солнца. Долго не возвращались, а когда стемнело, вернулся один старшина. Я спросил старшину: а где другие огородники?

Последовал неопределенный ответ:

— Как-то разошлись…

Я встревожился. Тревога моя была небезосновательной, из моего взвода один боец дезертировал, и я крепко предупрежден. Пришлось сказать старшине, чтоб он отправился снова на пойму и нашел исчезнувших товарищей.

Нашлись только шинели. Доложили командиру роты. Командир роты строго посмотрел на меня и приказал найти пропавших — живых или мертвых.

— Иначе, — сказал командир роты, — не возвращайся во взвод.

Осень была теплой, но по вечерам ощутимо свежало. А когда мы со старшиной стали подходить к Дону, к его пойме, совсем захолодало. Взошла и четко обозначилась полная, с таинственными пятнами луна. Серебряно чешуился притихший, огороженный тальниковыми зарослями Дон. Слышно было, как тревожно шушукался тронутый сизоватой окалиной камыш. Пожалуй, он один мог сказать что-то о бесследно исчезнувших товарищах, но, кроме таинственного шушуканья, мы ничего не слышали. Сам я не возлагал особых надежд на наш ночной поиск, но, помня слова командира роты, вернуться во взвод с пустыми руками не мог. Так пусть лучше убьет меня или ранит тут вот, возле камышей, возле прибрежного донского песка… Но странное дело, ни одного выстрела ни с нашей стороны, ни со стороны немцев. Только камыши шушукаются да мельтешат под ногами опадающие тальниковые листья. Я молчал, старшина тоже молчал. Мы ничем не могли утешить друг друга, и я ускорил шаг…

Страшная мысль не давала мне покоя: неужели они перешли к немцам? До конца войны, при любых обстоятельствах, я никогда не думал, что можно перейти к немцам. Я всегда помнил строки из «Слова о полку Игореве»: «Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти».

Всю ночь мы проходили по залитой луной, прохладно дышащей пойме и никого, ни живых, ни мертвых, не нашли. Только к утру, когда от Дона, низко стелясь, расходился густой туман, мы услышали хриплый, остуженный пойменной сыростью голос:

— Стой! Кто идет?

Ответили, что идут свои.

— Кто свои? Откуда?

Старшина Капустин нашелся и сказал, что мы идем из разведки.

— Вы что, не знаете, что здесь минное поле?

Старый, прикрытый натянутой на уши пилоткой сапер сожалеючи проговорил, что ежели бы он вовремя не заметил нас, мы бы непременно попали в могилевскую губернию по путевке наркомзема. Старик попросил у нас закурить. Я тогда не курил, не курил и старшина.

— Значит, плохо дело.

Дела наши действительно плохи, и мы спросили сидящего на бруствере сапера, не видел ли он на своем минном поле двух молодых бойцов? Сапер бережно придержал нашаренную в шинельном кармане махорочную труху и ответил, что никого не видел.

Туман стал расходиться, редеть, чувствовалось, что уже взошло солнце, оно пробивалось из-за дубового, кое-где просветленного березами леса, возле которого бугрились наши противотанковые позиции. Не знаю почему, но мне вспомнился обитавший со мною в одном блиндаже сибирский, с пушистыми лапами и зелено горящими глазами кот. Попал он ко мне случайно, но мы с ним быстро поладили: кот хорошо ловил мышей, по ночам ловко хватал их, не давая им забраться под мою гимнастерку. За это он получал маленькую дольку из моего скудного доппайка, две-три кильки из только что открытой консервной банки.

Когда я заявился после суточного отсутствия в блиндаж командира роты, тот сидел с низко опущенной, зажатой в ладонях головой. Я собрался было ретироваться, но отчужденный, процеженный сквозь зубы голос спросил:

— Нашли?

— Нет.

— Иди.

Я ушел. Через несколько часов участь моя была решена: по приказу командира бригады я отдавался в штрафной батальон. Может, ты удивишься: за что? Об этом я расскажу после. А сейчас под шиферной крышей садовой сторожки я сижу и вспоминаю, как дожидался того момента, когда с меня должны были снять дареный (особо памятный) комсоставский ремень и под конвоем отправить неведомо куда. И хотя я знал, что дальше фронта меня не отправят, все же боялся штрафного батальона и твердо решил самолично наказать себя за свою вину. К бойцам своего взвода я уже не выходил, мне было стыдно показываться им на глаза…

Мне в блиндаж, как и раньше, приносили пайку хлеба или шесть ржаных сухарей. Сухари я еще ем, но хлеб не лезет в рот — я не заслужил его, я проштрафился. А раз так… И я стал нащупывать спрятанным в железный кожух, тупо срезанным стволом автомата то, что виновато билось под моей выцветшей до белизны хлопчатобумажной гимнастеркой. Но кто это? Я хотел, чтоб никто не видел, никто не знал… Ах, это кот, он открыл своими пушистыми лапами угол плащ-палатки, что висела над входом в могильно затихший блиндаж. Кот прыгнул ко мне на колени и замурлыкал, да так жалостно, что я чуть не заплакал. Потом он стал лизать мои руки. Одной рукой я прикоснулся к мурлыкающей, мягкой, как одуванчиковый пух, спине, другой отложил взведенный и непоставленный на предохранитель автомат. Прошло сколько-то минут и я смирился, решил, что и в штрафном батальоне можно воевать, а раз так, поставил автомат на предохранитель.

Шли дни, проходили ночи, но меня почему-то никто не беспокоил. Я стал выходить к своим бойцам. Я даже подумал, что командир бригады, возможно, забыл об отданном им приказе. Но как-то раз, когда было еще солнечно и тепло, я увидел идущего навстречь мне старшего лейтенанта, я не знал его должности, встречался с ним только в штабе батальона, да и то мельком. Старший лейтенант подозвал меня к себе и, присев на бруствер траншеи, долго интересовался моими биографическими данными: кто мои родители, где я родился, где учился, спрашивал вежливо, доброжелательно, и я опять подумал, может, меня и вправду помилуют. Но не тут-то было. На другое утро меня вызвали в штаб бригады. Штаб бригады был далеко, километров за десять от наших позиций и, чтобы веселее было идти, я попросил командира роты разрешить взять с собой одного бойца.

— Для сопровождения одного мало, но тебя и один доведет, — сказал командир роты, не глядя на меня.

Я понял, что дело пахнет, вероятно, уже не штрафным батальоном, а чем-то более серьезным. Сопровождающим был выделен ефрейтор Заика. Все десять километров мы шли лесом по усыпанной листьями, мягко стелющейся дороге. Осенний, как бы капающий воском, желто и багряно воспламенившийся лес на какое-то время успокоил меня, прибодрил своим муравьиным спиртом и той кисловатой брагой, что цедилась молочной белизной берез; лес шел вместе со мной, осторожно ступая медвежьими лапами по вечнозеленому вереску, по непролазно переплетенному, проволочно-колючему ежевичнику. Над головой что-то стукнуло, я поднял глаза: дятел. Пролетел и рассыпался жидкой дробью дрозд, тревожным звоном захлебывалась синица. Я глянул на своего сопровождающего, на его белое, припорошенное гречневым пушком лицо, и мне стало жалко самого себя. Я ведь думал, что честно послужу Родине, и никогда не думал, что мне придется идти под конвоем своего сослуживца, своего окопного товарища. А конвоир мой сделался чудным: закинув за спину автомат, он остановился возле орешника и рвал не успевшие опасть орехи, заходил в глубь леса и возвращался с веткой бересклета, осыпанной волчьими ягодами.