Владимир Барвенко - Утро чудес

Из пионерского лагеря я вернулся в конце августа. Город кутали тучи, моросил зябкий дождь — предвестник осени. Мама меня не встретила, но я не огорчился. Я знал, у мамы сейчас очень много работы…

Под вечер забежала Лидка, воскликнула:

— Ой, какой ты черный! — Она поздоровалась со мной по-мужски за руку, бесцеремонно повернула меня к окну. — Слушай, по-моему, ты возмужал. Ну, теперь тебя не волнует твой нос?

Я смутился — чего это она вспомнила? Некогда мне думать о всяких глупостях.

У Степанковой оказалось много новостей, и самая главная: Лидка на сборах выполнила норматив первого взрослого разряда. Об этом она писала мне, а теперь вот рассказала подробно. Конечно, я рад за нее. Мои успехи были скромнее. Я показал ей альбом с рисунками и один морской пейзаж в акварели. И еще я сказал, что в лагере много играл в футбол и вообще не прочь бы серьезно заняться футболом.

Мы вышли во двор. Под вечер распогодилось. С неба сбежали тучи, оставив редкие серебристо-белые облака, тонкие и круглые как блюдечки. Солнце, спрятавшись за терриконик, оплескало мрамор породы последним закатным золотом. Во дворе смазались тени. После дождя прохлада была еще по-летнему мягкой, но Лидка отчего-то съежилась и стала будто бы совсем маленькой. Она была в полосатом платьице с белым кружевным воротничком. В этом платье я прежде ее не видел. По-моему, оно ей к лицу.

Лидка села за стол под абрикос, я — напротив. Улыбнувшись, она наскоро переплела конец косы потуже, сколола невидимкой и бросила косу за спину. Она так и светилась, и мне показалось, что я не видел ее тысячу лет.

— А ты серьезно хочешь играть в футбол? — спросила Степанкова.

— Конечно, серьезно.

— Если хочешь, я могу поговорить с нашим тренером. Он всех знает, скажет, к кому обратиться, — предложила Лидка. — Запишешься в секцию. Будем вместе ходить на тренировки.

…Через несколько дней я записался в секцию футбола. Тренер обещал сделать из меня толкового атакующего полузащитника. Вскоре я уже играл в юношеской команде нашего города.

Ребята из команды прозвали меня солидно — Клим. И однажды я случайно подслушал разговор в раздевалке.

— Клименко — способный парень. Отлично чувствует поле, — говорил тренер. — И по воротам бьет прицельно.

— Точно! У Клима удар! Если Клим пустит, всегда опасно, — поддержал кто-то из парней.

Я старался. Мне нравилось играть в футбол, и я пропадал на стадионе все свободное время. У меня едва хватало времени на уроки. Иногда я подумывал, что неплохо бы играть за наш город в команде класса «Б». Тренер взрослых присматривается к нам, и может так случиться, что его заинтересует юный полузащитник Эдуард Клименко.

О «Ночной купальщице» я вспоминал редко — холст так и лежал за шифоньером. А тут еще распался школьный изокружок, потому что Ефимыч надолго уехал лечиться в Крым.

Нет, я не бросил писать картины, а временно отложил. Просто так сложились обстоятельства. Поздней осенью, когда пойдут дожди, я вернусь к мольберту…

Однако в нашем городе долго держится погожая, теплая осень.

…В декабре в нашей квартире появился лысоватый, в пенсне, старичок с потрепанным ученическим портфелем без ручки. Он держал его крепко за угол, как щенка за загривок. Старик разделся и присел к столу. Он приветливо улыбался и плохо скрывал, что принес известие, которое, несомненно, нас обрадует. «Как живете? На что жалуетесь?» — спрашивал он и не спешил. Ему, наверное, тоже хотелось получить удовольствие. Я догадывался, о чем он скажет. Об этом уже с год поговаривали в нашем дворе. И вот оно, официальное известие, — наш дом приговорен к сносу. Это случится весной.

До того дня я вряд ли серьезно задумывался о том, что может наступить его последний час. Не раз любопытство прибивало меня к взрослому костерку в какой-нибудь теплой кухоньке. И я опять слышал, что «наверху» уже все решено, бараки «вскорости» поломают, вот-вот жильцам придется смахивать пыль с чемоданов. В тех разговорах было больше желаемого, чем правды, и я сомневался — переезд на новые квартиры казался несбыточным. Однажды, надев выходной костюм с наградами, в исполком ходил дядя Костя. Вернулся он быстро и сказал, с досады секанув ладонью воздух:

— Все это — вилами по воде.

Соседи огорчились, а я усмехнулся. Я прочно жил в старом дворе по улице Красных Зорь, и только, пожалуй, мечты уносили меня из него далеко-далеко. Но и в них я возвращался. Знаменитым художником, уважаемым, живущим в большом городе человеком, я все-таки возвращался в свой двор. И был по-детски счастлив сознанием постоянства.

И вот к нам первым пришел старичок в пенсне. И отдалившись на миг от радостного известия, я вдруг с болью подумал, что никогда уже не буду жить на Зорях.

А радость пошла дальше по двору, распахивая квартиры и души. Вечером у нас были посиделки — собрались все женщины двора. Шумно обсуждали новость. Никого не смущало то, что первыми под слом идут бараки, и застройка начнется чуть ли не с середины улицы. Тут все единодушно решили, что дома наши государственные и хлопот с нами поменьше, чем с капризным частником. Переселят барачников в «хоромы» на окраине города, и будьте довольны. А частник потребует квартиру в центре, да еще за свой дом, да за подворье цену заломит. Не съедет, и все.

— Вот так, милые, центру придется откланяться, — рассуждала тучная, пучеглазая бабушка Вера из пятой квартиры. — А я себе думаю: на кой ляд нам центр? У меня от топки, от золы проклятой да от ведер с водой уже руки отваливаются.

Женщины, которые постарше, с нею согласились, а те, что помоложе, с вызовом усмехнулись, такое сказать — центр не нужен. И вообще есть ли, мол, закон, чтоб барачников выгонять на окраины без их согласия? Разузнать надо и что-нибудь предпринять, пока не поздно. (Но никто, конечно, ничего не разузнал и тем более не предпринял.)

Я сидел на скамейке-мелковушке возле печки, полузгивая семечки, и слушал соседей. Посиделки у нас бывали нередко, но такие вот многолюдные — первый раз.

За окном схватывался ветер, задувал в ставни: противно скрежетал прогон, там было студено и метельно. А здесь тепло, уютно от печи, от посапывающего на алых конфорках чайника, от сладкой тесноты разговоров.

Я смотрел на лица женщин с напряженным вниманием, и что-то новое открывалось мне в них, одинаково розовых, хмельных от неожиданной радости. Смешное и тревожное. Наверное, так бывает, когда ты удалишься вдруг от близких тебе людей на годы и станешь с ними вровень и умом, и сердцем, и опытом прожитой жизни. Ты поймешь их страдания и надежды какой-то выплеснувшей из детства зрелостью, как будто коснешься вечной земной тайны, печально ощутив всю удивительную краткость этого прикосновения.