Владимир Некляев - Возвращение Веры

— Так как же тогда вы, кто жив, друг друга любить должны!.. А вы — убивать. Зубров своих заклевывать.

Я уже рассказал ему про зубров с аистами… Вообще я хотел рассказать ему только про Веру, про то, что одна она — причина всего, но вряд ли он это поймет.

У них как?.. Подходишь в кафе или где угодно, я специально выучил: «Jag vill ha sex med dig» [2] «Я хочу заняться с тобой сексом» (шведск.) . Вера в ответ на такое, если бы у нее пистолет был, сразу бы выстрелила тебе в лоб над переносицей, а для шведки это нормально. Рассматривает тебя, оценивает… Если соглашается, то тащи в ближайшую кровать, даже как зовут ее не спрашивая. Если нет, то сразу отваливай и больше не подходи. А подойдешь — это уже сексуальное домогательство, насилие, полиция, суд…

Неизвестно кто выдумал, что шведский секс — это когда втроем. Или вчетвером, семья с семьей. И все друг друга без всяких претензий. Даже детей не разбирают, где чьи… Мол, родились — и слава богу.

Вряд ли это выдумали шведы, для которых семья — это все, настоящие и бывшие жены, все дети от них, и совсем нельзя на Рождество или Пасху про кого–нибудь забыть, оставить кого–то, взрослого или маленького, без подарка.

Мы сами и придумали шведский секс. Как шведский стол, который никакой не шведский.

Однажды мы с Верой расклеивали воззвания против референдума по изменению Конституции, Вера в спешке наклеила одно текстом к стене и, чтобы воззвание не пропало, у Веры ничего не пропадало, фломастером писать на нем текст начала: «Белорусы! Нас мало! Голосуйте…» — но не успела дописать «за Беларусь!», потому что показалась милицейская машина, это ночью было, мы бросились бежать, а завтра читаем продолжение на этом воззвании, кто–то дописал: «Белорусы! Нас мало! Голосуйте за шведский секс!» Все остальные воззвания сорваны, а это висит.

Потом Вера так и расклеивала воззвания — текстом к стене. Пусть, говорила, пишут что хотят.

Рассказывать шведскому следователю, как срывались вместе с воззваниями наши мечты о Беларуси? Рассказывать ему, как таяла и таяла, уступая место разочарованию, наша надежда? Как глубже и темнее становились ямы отчаяния? Как обескрыливали, устав в бесконечном ожидании хоть каких–нибудь, пусть маленьких побед, наши души? Как Вера убеждала всех, что нельзя победить, выбирая между эволюцией и революцией, что победа возможна только в выборе между свободой и смертью, — и как никто не хотел умирать?..

Я тоже не хотел умирать.

Я рассказываю про все это уже не следователю, рассказываю адвокату, которого нанял мне Рожон, и адвокат — так же, как и следователь, не понимая, про что я говорю, — успокаивает меня: «Не бойтесь, в Швеции нет смертной казни».

При чем тут Швеция?..

— Я там умирать не хотел.

— Ясное дело, что не хотели. А кто хочет? Что там, что тут… Генетическая программа самосохранения заложена в мозги самой первой. Во все мозги: человеческие, звериные… Вас, кстати, в другую камеру переведут, чтобы вы чувствовали себя по–человечески.

— У меня и теперь неплохая…

— Новая будет лучше. Не «Хилтон», но и не тюрьма.

Рожон нанял мне адвоката и постарался, чтобы перевели меня в лучшую камеру, потому что, оказалось, я пристрелил как раз того, кого он хотел: киллера, присланного русской мафией для расправы с Рожном. Я сказал адвокату, что этого не может быть, потому что я хотел убить и убил белоруса, на что адвокат спросил:

— А белорус разве не может быть киллером?.. Вы подумайте…

Подумав, я понял, о чем он спрашивает, и ответил, что может.

— Как и кем угодно еще, — удовлетворил мой ответ адвоката. — Скажем, телохранителем, который выполнил свой долг… А если нет, то человеком, в котором природная агрессия вылилась в ненависть к себе подобным. В болезнь, в шизофрению… Под действием стресса, пережитого вами как там, так и тут. Мы еще шведские иммиграционные службы сделаем виноватыми — вы не против?

В отличие от следователя, который всем своим видом будто бы олицетворял справедливость и нерушимость закона, адвокат был похож на жулика и, наверное, был им, если имел отношения с Рожном, но мне какая разница? Если он предлагал мне как раз то, что я хотел: шведскую психушку.

— Я не против. Но следователь не считает меня ненормальным.

— Это не ему решать. Достаточно будет, если он признает, что в ваших действиях полностью отсутствует мотивация. И он признает это, потому что исходит из человеческой логики, обычной морали.

В голосе адвоката проскакивало если не презрение, то снисхождение к следователю, к его человеческой логике и обычной морали, но совсем не потому оно проскакивало, что адвокат был старше следователя, по чему–то другому, и я спросил, хоть и не нужно было, ведь мне какая разница:

— А вы исходите из какой логики и морали?

Посмотрев на часы, адвокат начал складывать бумаги в папку.

— Из животной… Которая и есть человеческая, если лишнего не придумывать.

Я не понял:

— Как это?

— А так… Был у меня клиент, который кота убил. Кот жить ему не давал. И я доказал на суде, что если кто–то, кто угодно, жить тебе не дает, с ним нужно расправляться. А как иначе?.. Меж тем, — адвокат, собирая бумаги, задержался на одной, — знаете, почему вам в политическом убежище отказали?

Я не знал.

— Не знаю. О причинах в таких случаях не говорят.

— Не говорят, но они есть. И одна из них — анонимка, в которой пишут, что вы убили кота.

Рука, которой я потянулся к бумаге, сама, как будто дотронувшись до оголенного провода под током, отдернулась и онемела.

— Какого кота?

— Тут не написано, какого. Может того, которого надо было убить. Но в иммиграционной службе Швеции полно феминисток, которые к тому же поголовно в обществе охраны животных, поэтому от них тяжело ожидать любезного отношения к мужику, который убивает котов.

Про то, что когда–то, когда был подростком, я убил кота, рассказал я однажды в порыве откровения одной женщине. В Волковыске на Шведовой горе… Была июльская ночь, мы занимались любовью, и женщина, сладко отстонав в небо и затихнув, вдруг сказала, что все время, пока мы занимались любовью, две звезды смотрели на нас, как глаза кота. И я вспомнил, как те глаза вылетели из головы кота после нескольких ударов о бетонный столб, и стал рассказывать, рассказывать… и сам не знал, не осознавал, что со мной, что я делаю… как нахлынуло, накрыло, затмевала разум ненависть… рассказывал, рассказывал и, как тогда, не понимал: что со мной?.. зачем рассказываю, для чего?.. — так вот, оказывается, для того, чтобы кто–то написал в шведскую иммиграционную службу, где полно феминисток, которые поголовно в обществе охраны животных, что я котоубийца… но могла ли она?.. да как она могла?.. нет, не могла та женщина такое написать.