Владимир Некляев - Возвращение Веры

— Я пересказывала ей то, что вчера от тебя услышала. Что надо верить в своих. Если даже свои последние, надо на весь мир кричать, что первые.

Наста поставила чашку.

— Мы первые и есть. Мы перенесли войну, выдержали Чернобыль… И теперь спасаем человечество.

Я вспомнила жеребенка, которого спасла от пожара. Чтобы потом убить.

— От чего мы его спасаем?.. От диктатуры? СПИДа? Терроризма?

— От гибели, которая совсем не в диктатуре. И не в СПИДе, не в терроризме, а в обществе потребления, в которое сейчас превратился весь Запад. Обществу потребления полностью соответствует философия христианства, поэтому надо менять и общество, и веру.

Вера не поняла:

— Какую Веру?

— Христианскую, на которой общество потребления и воспитывалось. Свой духовный пик человечество прошло перед христианством, потом начался упадок, что почувствовали на Востоке, где создали новую мировую религию, но и она не решает проблему, потому что не понято главное: сегодня, чтобы идти вперед, нужно бежать назад. А нам не надо назад, мы и так там. В том смысле, что, хоть у нас и есть храмы, но мы по сути своей никакие не христиане, а, как древние греки с римлянами, язычники, и общество потребления у нас не сформировалось. Цивилизация перегнала нас, как на стадионе, на круг, но с трибун кажется, что мы не последние, а первые, и самое интересное, что так оно и есть. Став аутсайдерами, мы стали лидерами. И не надо соваться к нам с правами человека, со всей блестящей мишурой, придуманной обществом потребления для оправдания своего существования. Потому что это — как вешать на нашу языческую елку не конфеты, а фантики. Не нам нужно двигаться в Европу, а Европе к нам, к той человеческой сущности, к тем традициям, которые мы сохранили. Если, конечно, Европа не хочет, чтобы ее кровеносные сосуды забило холестерином, а хочет, чтобы в ней билось живое сердце и дух живой витал.

Вера так заслушалась, что отпустила мою руку, у меня появилась возможность плеснуть кофе, но он был допит, а пока официант нес новый, Наста поднялась, села в машину, всмотрелась в нас обеих: «Интересно все–таки, для чего вы так похожи? Для чего–то же похожи?..» — и ее водитель с гэбистской мордой рванул с места.

— Она и у нас сделала бы карьеру, — очарованно сказала вслед ей Вера, которая стояла сейчас голая передо мной и пробовала целоваться.

Я подумала: почему нет?.. Если теплая вода уже набрана в ванну.

Остынет — можно долить.

Смерть отложена…. Жизнь отложена еще раньше… Я уже ждать не ждала, что что–то в этой отложенной жизни может произойти со мной впервые…

— …так он кота за лапы и об косяк головой, — нацеловавшись, рассказывала про своего мужа, который как будто есть и которого как будто нет, Вера.

— Когда?.. В детстве?..

— В каком детстве, ты не слушаешь совсем… Два дня назад. У нас в Мальме две квартиры, в одной я с котом, в другой он, я уже с ним и не живу, а тут он приперся из тюрьмы, добиваться своего начал, сразу у дверей, у входа повалил на пол, так кот, как собака, я сама не ожидала, накинулся на него с каким–то рычанием утробным, давай царапать и грызть, а он его за лапы — и головой об косяк! Меня отбросил, а кота бил, бил и бил, пока от головы ничего не осталось, все стены в крови… А ведь и не мужик как будто, тряпка, из него веревки можно вить… Я в той квартире оставаться не могла, в Мальме не могла оставаться, в Швеции, шведов не могла видеть… Убежала. На самолете в Москву — и поездом сюда. Вы лучшие в мире, лучшие, — она снова стала целовать меня и плакать. — Ты, Наста, вы все, вы все…

Да, мы все лучшие. Особенно один из нас. Он убил кота — и в Минске не может оставаться, в Беларуси не может жить, белорусов не может видеть. Убегает. Поездом в Москву — и самолетом в Швецию. Где тоже убивают котов.

— А за что твой муж сидел?

— Ни за что не сидел… С чего ты взяла?..

— Ты же сказала, из тюрьмы приперся.

— Он юрист, следователь… Осатанел, наверно, с тюремщиками… — Вера встала с кровати, сходила в ванну, смыла слезы. Вернулась: — Там вода твоя остыла.

— Доберу.

Вода не жизнь. Можно добрать.

Хоть и жизнь добрать можно. Если то, что сейчас у меня с Верой, считать добором.

Она бросилась рядом со мной на кровать, прижалась, игривая…

— А я к тебе с предложением приехала! С веселым предложением, потому что ты грустно, мне в последний раз показалось, живешь.

— Без тебя и без Насты?

— При чем тут Наста?

— Ты с ней, как со мной?

— Вот… Уже и ревность… Тяжело с вами, славянки–лесбиянки.

— Какая ревность?.. Я не лесбиянка. У меня мужик есть, хоть и нет. Просто интересно, как?

— Если интересно, то не так.

— А как?

— По–другому.

— Как по–другому?

— Как лесбиянка демократии с лесбиянкой диктатуры.

Они обе живут не скучая…

— А почему ты…

Я не знала: спрашивать ли?..

— Что почему?

— Почему ты вообще этим занимаешься?

— Чем этим?

— Этим… с женщинами?

— Потому что не люблю мужиков.

— У тебя же муж есть…

— Ну и что?.. Все равно не люблю. С детства.

— И отца не любила?

Спросив, я почувствовала, как она напряглась.

— Не любила. Он меня не защитил.

— От чего?..

Вера повернулась на спину, вытянула руки вдоль тела, и уставилась в потолок…

— От того, что со мной сделали…

Про то, что с ней сделали, я могла бы и не спрашивать, потому что знала, что сделали то же самое, что и со мной, но я спросила:

— А что с тобой сделали?..

Она помолчала. Видимо, думала: рассказывать ли? Такое рассказывают или кому–нибудь совсем случайному, или самому близкому. Хоть как раз самым близким говорить такое не нужно, им делается противно. Такое рассказывают только или кому–то совсем случайному, или только самому себе.

Я не была случайной, меня позвали. Она сама позвала меня через радужные брызги фонтана.

Через пустоту.

Через космос.

Однажды, проснувшись в ночи,

Ты вспомнишь, что можешь летать,

И бездна, кричи не кричи,

Будет глаза сосать.

Обманчивый смысл бытия

Тебя проберет аж до пота,

Проснешься — и станешь дитя

Учить не ходьбе, а полету.

Я не была близка, мы встретились в космосе мгновенье назад. В конце концов, все встречаются в космосе мгновение назад, поэтому близких не бывает вообще.

Вера сложила руки на груди.

— Я лежала вот так, а меня хотели раздавить.

Она все–таки решила рассказать… Как самой себе.

— Камнем?..

Она удивилась. Или сделала вид, что удивлена.

— Откуда ты знаешь?.. Хотя ты должна знать… Да, камнем. Ледниковым валуном. Мы в рыбацком поселке жили. На самом берегу моря, там много камней было. Они красиво лежали, как киты. Один из них, которого море дальше всех на берег выбросило, к самому лесу, я так и называла: кит. Он был самый маленький из всех, но больше всего на кита похож. Я садилась на него и плыла. Далеко–далеко… Он качался на волнах, убаюкивал. Боже, в каких я только сказках не побывала, плывя на нем!.. И когда ко мне тот бородатый рыбак подошел, который жил не в поселке, а на небольшом острове метрах в трехстах от берега, я подумала, что он из сказки. Тем более что у него кличка была…